Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Смирнов Василий Александрович

Круглый табурет на одной ноге повернулся с девочкой, она оттолкнулась и завертелась вместе с сиденьем. Оказывается, верхушка табурета поворачивалась, как батин гончарный круг на станке.

— У меня в Петрограде была учительница, Нина Ивановна, злю — ущая, и я не умела играть «Неаполитанскую», — рассказывала Ия. — А сейчас вот играю получше Нины Ивановны противной… Да идите же сюда скорей! Слушайте!

Ребята подчинились, влезли в окно и очутились в зале, куда их не пускали даже тогда, когда Яшкина мамка и снохи деда Василия мыли в барском доме полы и натирали их воском. Тогда всех гнали прочь, а сейчас приглашали сами хозяева слушать музыку. Разве можно отказаться?

Оказывается, можно: Катьки Растрепы с ними не было. На подоконнике она висела рядышком, а сейчас куда-то пропала, точно провалилась сквозь землю. «Начинается!..» — подумал Шурка.

Ия играла, пальчики ее старательно — отчетливо ударяли по ладам, иногда прямо-таки бегали, и черный комод нежно и громко выговаривал песенку, какой ребята не слыхали, очень складную, переливчатую, такую же понятную, как песенки пленного Карла на губной гармошке. Яшка и Шурка подошли к пианино вплотную, чтобы все лучше разглядеть и лучше услышать.

Тут просунулась в дверь голова сердитой няньки, той самой, что ходила в белом фартуке и всегда оговаривала во всем барчат.

— Барышня, кушать молоко, — сказала нянька, вглядываясь, принимая слушателей за братишек девочки. — И вам, кавалеры, пить моло… — и запнулась, разглядела, глаза у ней полезли на лоб. — Ка — ак вы сюда попали? завопила она. — Прочь пошли! Живо!

— Нянька, не смей! — закричала, заплакала и затопала ножками Ия. — Это мои гости… Не сметь!

Приятели не успели выскочить в окно обратно, как появилась сама барыня. Она не удивилась, ничего не сказала, только попросила дочку перестать плакать и кричать.

— У меня гости, — твердила Ия. — Да, мамочка?

— Да, девочка, и я очень рада, — отвечала Ксения Евдокимовна. Здравствуйте! Яшу я знаю давно, а второго мальчика не помню.

— Мамочка, да это же Шурка! — закричала и засмеялась дочь. — Шурка, Кишка, как же ты не знаешь? Я тебе сколько раз говорила про него. Вот он и есть, Кишка, мой хороший знакомый.

— Ах да, припоминаю. Но, пожалуйста, без прозвищ. Здравствуй, Шура. Ксения Евдокимовна протянула Шурке белую теплую руку и стала разговаривать с ним и с Яшкой.

Появились братишки Ии, Витька и Мотька, большеголовые, стриженые, на одно лицо, в летних полотняных рубахах — гимнастерках со светлыми пуговицами. Барчата вылупили глаза, как нянька.

— У нас гости, — звонко повторила Ия.

Витька и Мотька обрадовались, хотели потащить гостей за собой, показать ружье «монтекристо», которое сыскалось-таки где-то на чердаке и отлично стреляло пульками.

— После. Идемте сейчас в столовую, — распорядилась Ксения Евдокимовна, грустно — ласково улыбаясь Шурке и Яшке, ободряя их. — Давайте все пить парное молоко.

— С сахаром, — добавила девочка. — Шурка, ты любишь парное молоко с сахаром? — спросила она.

Настала очередь Шурке вытаращить глаза. Он хотел ответить и поперхнулся.

— Не — не… не знаю, — выговорил наконец он. — Не пробовал, — признался он откровенно и почувствовал, как кровь отчего-то хлынула ему в лицо и тонко, больно зазвенела в висках.

— А ты, Петух? Извиняюсь, Яша, молоко с сахаром любишь?

— Не люблю, — схитрил Петух. — Терпеть не могу!

— А я люблю! Очень! — болтала Ия и тут же закапризничала: — Не хочу пить молоко в столовой! Давайте здесь, на пианино, так вкуснее, потребовала она.

И мамка уступила, баловала, видать, дочку, распорядилась, чтобы принесли в зал молоко, хлеб, сахар, чтобы зажгли лампу — скоро стемнеет.

— И я буду с вами пить молоко, — сказала она, улыбаясь по — своему, ласково — грустно, по — другому, должно быть, она улыбаться не умела, не могла.

Глава XV

МУЖИКАМ ТОШНО…

Дни идут все краше, ласковее, в зелени и тепле, а народ становится мрачнее, злее. Кажется, только и осталась у него, у народа, одна прежняя отрада — работа.

Громко стучали по утрам и вечерам вальки на Гремце, мамки полоскали белье, били его вальками, точно палили из ружей. Вода в Гремце стала совсем тихая, прозрачная, но все еще не прогрелась как следует, и мамки возвращались с речки с гусиными лапами.

В огородах, у кого они повыше, посуше, славно чмокала земля под заступами, и была она блестяще — черная, влажная, но уже рассыпчатая. Как бы играючи переворачивали ее с навозом и, не давая сохнуть, делили на гряды. Широкими деревянными лопатами сочно пришлепывали, чтобы земля не осыпалась, чтобы гряды выходили ровные, высокие, складные, как на картинках агронома. Приятно было полюбоваться, как обделывают ловкачихи бабы свои гряды. Подхватит иная в междурядье лишнюю землю, кинет ее на правую боковину гряды и не даст чернозему скатиться обратно, шлепнет мокрой лопатой и уж поддевает без передышки новый лишек, кидает налево и сызнова стремительно ловит осыпающуюся землю. Две гряды, справа и слева от хозяйки, вырастают сразу одно загляденье, а она, старательная, идет себе между грядами, согнувшись, в подоткнутой юбке, босая, и грязная лопата знай пляшет у нее в руках, беспрестанно творит эту люботу — красоту невиданную — гряды в огороде.

Жалко, у Шурки в загороде еще сыро, к которым грядам и не подступишься. Все равно он после уроков, насмотревшись на чужую работу, раззадорясь, копал помаленьку у себя в огороде, с краю, где это было можно. Гряды у него получались неважнецкие — кривые, низкие. От старания он сломал лопату. Известно, в любом деле, кроме желания, нужны еще и навык, умение. Ему этого, разумеется, не занимать — стать, да вот лопата попалась никуда не годная, старая, с сучком на рукоятке, ударил посильней — рукоятка по сучку и переломилась. Однако он не сдавался, копал, и мать хвалила его, за лопату ему не попало, она принесла новую с чердака.

Осторожно сгибаясь, мамка поправляла гряды, выравнивала, поднимала. Лопата играла в ее руках, может, и не так бешено, как у других, но таки отлично, весело. И Шуркины гряды скоро получались как бы новые, на удивление, и, главное, как-то сами собой, будто без всяких усилий матери. Но распрямлялась она с трудом, медленно, долго не могла отдышаться, и Шурка, стараясь не глядеть на большой, перетянутый надвое фартуком живот матери, который мешал ей работать, сердито кричал:

— Я сам все сделаю, убирайся!.. Да мамка же! Я сам!..