Открыватели
Шрифт:
Студенческая практика на Тюменском Севере, куда Геннадий попал после третьего курса, летом 1956-го, многое определила в судьбе молодого волжанина. Об этой первой своей встрече с Сибирью, с ее людьми, с таежными просторами Сазонов рассказал потом, два десятилетия спустя, в повести «Мамонты и фараоны», где, конечно же, немало автобиографичного. Так же, как парни в повести, вручную бурил он с товарищами скважины, рыл шурфы, продирался сквозь чащобы — правда, в отличие от своих персонажей, найти в вечной мерзлоте тушу мамонта будущему автору, увы, не привелось. (Да и вообще без этого экзотичного, хотя и достоверно нарисованного мамонта, наверно, вполне можно было бы обойтись — ведь повесть привлекает именно правдивостью, неподдельной яркостью впечатлений героев, «заболевших» Сибирью, по-новому открывших для себя в этом северном походе не только истины геологии, но и собственные характеры.)
Для сегодняшнего молодого читателя «Мамонты и фараоны» — это уже история, такая же отдаленная, как первый на Тюменщине газовый фонтан, о котором спорят персонажи повести, или шлепающий плицами старенький пароходик, везущий их по Иртышу и Оби. Но для Сазонова и его товарищей то время — неизгладимый рубеж, с которого начинались сибирские страницы их биографий. Знаменательными словами кончается повесть: «Мы еще вернемся сюда. Вернемся и пойдем дальше. Этой земле нужно так много человеческого тепла».
И Сазонов вернулся. Сначала собирать материал для дипломной работы о нефтегазоносности Березовского района. А в 1958 году, окончив университет, попросил направление в Тюмень. Работал на Полярном и Приполярном Урале геологом, затем старшим геологом, начальником отряда. И чем больше накапливалось впечатлений, тем сильнее хотелось рассказать об увиденном и пережитом. Так появились первые коротенькие новеллы-зарисовки Геннадия Сазонова — о северной природе, о встречах на таежных тропах, о романтике геологического поиска и негасимой надежде открыть новые подземные тайники, надежде, которую «несем мы весь маршрут, порой одну в пустом рюкзаке».
Была в этих миниатюрах — завязях будущих рассказов — поэтичность, взволнованность, свежесть красок, но были и «декламационные» красивости, эскизная торопливость рисунка. Да и прямолинейность мешала — например, в давшей название первому сборнику новелле «Привет, старина», где автор накоротке обращался к «старине Уралу» со словами привета «от геолога, пришедшего приручить тебя». В общем, радуясь дебюту, Сазонова, его друзья и коллеги не очень еще верили в его литературное будущее. Хватит ли у него, при всей загруженности основной работой, творческого дыхания, упорства в художественном освоении неохватного жизненного материала, который раскрыли перед вчерашним волжанином северные маршруты?
Дыхания хватило. И на успешный геологический поиск, и на новые рассказы — он теперь привозил их из «поля» в конце каждого сезона. Часто это были не черновики-наброски, а почти готовые вещи, написанные у таежных костров при свете белой северной ночи или в палатке при свече. (Товарищи вспоминают: ворчали на Сазонова завхозы за перерасход свечей…) И еще запомнились всем работавшим рядом битком набитые книгами рюкзаки Геннадия — с этим грузом он не расставался и в самых трудных переходах.
Второй сборник Сазонова «Жалость» (Свердловск, 1969) при всей неравноценности включенных в него рассказов уже ясно говорил: в литературу пришел новый писатель. Пришел со своей геологической темой, со своей географией, которая будет потом переходить из книги в книгу: хребты и предгорья Приполярного Урала, «верховья рек мансийских», мир тайги и лесотундры… Впрочем, следующая книга Геннадия Сазонова — изданная в 1973 году повесть «Мой дед Захар Нерчинск» — явилась в этом смысле исключением. Автор обратился здесь к воспоминаниям детства.
«Неожиданно все получилось, — рассказывал Геннадий Кузьмич. — В июле дохнула Байдарацкая губа холодом, и засыпало нас в горах снегом. Метра два навалило. И, понимаете, так пахнуло вдруг откуда-то полынью — и встало перед глазами мое село… Там, в горах, и начал писать „Захара“».
Наверно, по закону противоположностей и правда нужна была та утонувшая в сугробах палатка, чтобы память так зримо нарисовала опаленное зноем довоенное, приволжское село, над которым стелется «сухой горячий запах земли, диковатый запах полыни и увядающей лебеды». Сюжет повести прост и незатейлив, как сам путь деда и внука по длинной пыльной деревенской улице к правлению колхоза, куда ведет старый Захар задержанного в лесу порубщика. Ведет неторопливо, то и дело останавливаясь перекурить, потолковать о жизни с седобородыми своими дружками. И мы видим, как эти неспешные разговоры и воспоминания становятся для маленького внука первой нитью к постижению окружающего мира, тех глубоких корней, которые связывают его с родной землей.
Олицетворение этих крепких крестьянских корней — сочно выписанная глыбистая фигура деда Захара, дышащая какой-то былинной силой. Но, искренне любуясь широкой натурой деда, его справедливостью и житейской мудростью, автор далек от идеализации деревни своего детства, еще только вставшей на новый путь. Рядом с Захаром и его друзьями он не забывает показать и совсем иных людей — жадных, недобрых…
Повесть «Мой дед Захар Нерчинск» стоит пока особняком в творчестве Сазонова (хотя он и сам уверен, что будет еще возвращаться к богатым пластам детских и тем более отроческих впечатлений, когда пришлось ему повидать жизнь в крутых и жестких изломах). И однако, можно проследить внутреннюю глубинную связь между повестью о детстве и главным руслом прозы Сазонова, рассказывающей о жизни и труде геологов Севера. Эта связь — в мироощущении героев, в обостренно-чутком восприятии природы, земли, как чего-то вечно живого. Мальчик в «Деде Захаре» радостно чувствует себя неотрывной частицей распахнувшегося перед ним бытия. «Я падаю в спутанные травы, мну их босыми ногами, а надо мною солнце, огромное, словно мир… Летом, в ветре и солнце, мне кажется, я чую, как с гулом вращается Земля, как гудит она, переполненная доброй тяжестью, и как она близка мне».
«Как близка…» — эти слова с полным правом могли бы повторить герои многих произведений Сазонова, хотя в них живет не только «неистовая жажда земли», понимание ее, но и жар единоборства с нею. Того единоборства поиска, которому сам автор отдал шестнадцать своих геологических сезонов. Лишь в сорок лет, уже членом Союза писателей (его приняли тремя годами раньше — в 1971-м) Геннадий Кузьмич не без колебаний решился уйти из геологии, целиком посвятить себя творческой работе. Но, как и прежде, каждую весну отправляется писатель на Север, в те места, где развертывалось действие и первых его рассказов, и последующих зрелых книг — «Мамонты и фараоны» (1976), «Тропы к верховьям» (1978). Встречается с геологами, охотниками, оленеводами, жителями приполярных поселков. Говорит он об этом коротко: «Еду дышать геологией, дышать Севером — иначе ничего не напишешь».
А пишет Сазонов всегда только о том, что его по-настоящему увлекает, волнует. Пишет горячо, эмоционально. Потому и не найдешь у него сухих схем, скучных прописей — фраза его размашиста, порывиста (иной раз и до некоторой «неуправляемости»), в ней всегда ощущаешь дыхание чувства. И любимые герои Сазонова — люди увлеченные, «геологи до мозга костей», душой прикипевшие к своему делу. Таков Петр Смирнов из повести «Тропы к верховьям», таков и начальник партии Алексей Еремин, чей образ проходит через многие рассказы писателя, как бы объединяя их в один цикл.
Захватывает накалом конфликта, поединка двух воль, двух характеров открывающий цикл рассказ «Следы». В этом непримиримом споре-столкновении властного, «зачугуневшего в своей уверенности» геологического «корифея» и бросающего ему вызов молодого Еремина поистине все поставлено на карту. Ту новую геологическую карту, которую Еремин и его товарищи «зубами выдирали из хребта Ветров», увидев вещи «такими, какие они есть» и перечеркнув тем самым старую карту Льва, карту-догму, «не подлежащую обжалованию». Но у этого человека «имя-броня», он привык с выгодой для себя эксплуатировать «иссякший уже пласт своей геологической схемы», и потому так предельно сгущено (в чем-то, пожалуй, и пересгущено) напряжение борьбы в заключительной сцене встречи Льва и Еремина на покинутой таежной базе.