Отныне и вовек
Шрифт:
Он незаметно скользнул в сторону и скрылся в густом сером облаке каменной пыли, которая, Пруит готов был поклясться, тормозила каждый мах кувалдой, как вода, – долговязое тощее привидение из страшного сна добропорядочного гражданина, без тени раскаяния пробирающееся сквозь ад, куда его определили добропорядочные граждане и он сам.
Пруит выждал несколько секунд, пока Банко отойдет подальше, и лишь потом рискнул повернуть голову, чтобы разглядеть его внимательнее. Да, если Анджело заслужил безграничное восхищение такого стреляного воробья, как Банко, значит, он действительно пошел здесь в гору. Чтобы заработать себе такую завидную репутацию всего за два месяца, он, должно быть, не тратил попусту ни минуты и выкладывался на всю катушку. А Пруит теперь собирается пролезть в здешний высший свет, пришпилив себя, как бантик, к фалдам чужого фрака, который он сам же когда-то, можно сказать, помог подогнать по размеру.
В нем шевельнулась ревнивая зависть, сродни той, что испытывает школьный учитель, глядя, как
Теперь он все схватывал на лету. Тюрьма – это другой мир, и, когда оттуда на время выбираешься, забываешь, где он и какой он, и потом учишься всему чуть ли не заново. На воле очень просто забыть, что такое тюрьма. А когда опять туда возвращаешься, в первый миг тебя бросает в дрожь.
А ведь этот паренек Банко и впрямь когда-нибудь прикончит Толстомордого или погибнет сам, если попытка сорвется. Пруит снова вспомнил глаза Толстомордого и снова похолодел. Решиться, как Банко, на убийство – нет, он не позволит довести себя до такого, не дай бог! Пусть хотя бы это испытание обойдет его стороной. Потому что он не уверен, что оно ему по силам.
Внезапно он со странным ощущением нереальности вспомнил, что по ту сторону тюремного забора живут люди, многие из которых даже не подозревают, что этот, другой, мир существует не только в кино. Но в то же время в любом городке непременно есть свой пользующийся дурной славой район, где великая пропасть, лежащая между виновными и невиновными, исчезает перед лицом единственно реальной и насущной необходимости – взаимной защиты. Во Франции все это называют «подполье», и в самом слове заложено нечто героическое. Мы же говорим «подпольный мир» и вкладываем в это название совсем иной оттенок. Но «подпольный мир» – это ведь тоже человеческий мир, и живут в нем такие же люди, и жизнь их имеет тот же смысл. За последние пять лет он это забыл, но сейчас воспоминания постепенно оживали.
И он уже успел узнать, что такое ежедневные инспекционные обходы и какое ощущение они оставляют.
Для него, старого волка, который столько лет бродяжил, это было словно возвращение под отчий кров.
Подъем в тюрьме сигналили в 4:30 утра. Завтрак был в 5:30. Обход начинался в 6:00 и обычно длился до 7:00.
На обход они являлись без оружия. Небрежно поигрывая деревянными палками, майор Томпсон и штаб-сержант Джадсон проходили вдоль шеренги заключенных. Джадсон неизменно шел на два шага позади майора. Кроме палки, у Томпсона всегда были при себе отвес и белая матерчатая перчатка, которую он надевал, чтобы проверить, чисто ли вытерта пыль. Последний раз Пруит видел такие перчатки еще в Майере, у офицеров старой школы. Джадсон нес журнал и карандаш. Вот и все, что они с собой приносили. Но в проеме двойных, закрытых на замок дверей стояли два верзилы с автоматами наперевес и с пистолетами на боку, а третий, тоже при автомате и пистолете, стоял за дверьми с другой стороны и держал в замке ключ.
В тот первый день в западном бараке минус получили всего трое. Палка в руках, ставящих минус, проделывала такие многообразные и почти сверхъестественные кульбиты, двигалась с такой скоростью и точностью, что рядом с этими специалистами высочайшей квалификации рядовой первого класса Хэнсон выглядел не более чем заурядным дилетантом. Банко не врал: Толстомордый был большой мастер. И майор Томпсон тоже. Оставалось лишь восхищаться их мастерством.
У первого из трех пострадавших правая нога примерно на дюйм выступала за линию строя. Майор Томпсон, проходя мимо, показал на торчащую ногу концом палки и, не оборачиваясь, подошел к койке проверить личные вещи провинившегося. Тот лихорадочно попытался убрать преступную нарушительницу подальше – эта секунда длилась вечность, – но штаб-сержант Джадсон, шедший чуть позади майора, уже занес палку, ловко, не сбиваясь с шага и не останавливаясь, перехватил ее в воздухе поудобнее, приказал: «Поставь ровно», резко, будто лопату в землю, вонзил в ногу квадратный спиленный конец палки, потом, не оглядываясь, обошел вслед за майором койку и лишь после этого остановился отметить минус в журнале. Лицо у наказанного перекосилось и побелело от ярости на себя и на эту чертову дурацкую ногу, и Пруит с трудом подавил щекочущее желание громко рассмеяться, точно он увидел обалдевшее лицо прохожего, который поскользнулся на банановой кожуре и сломал бедро. Личные вещи наказанного выдержали проверку с честью, и майор, а вслед за ним сержант двинулись дальше.
У второго выпирал за линию строя живот. Толстяк раньше служил поваром в восьмом батальоне, и живот у него воистину был уникальный. Томпсон, возвращаясь минут через пятнадцать из другого конца барака и шагая вдоль шеренги, выстроенной напротив первой, приподнял руку, на ходу ткнул из-под локтя палкой толстяку в живот, приказал: «Втянуть!» – и прошел дальше. Вместо того чтобы, как ему приказали, втянуть живот, толстяк – он все еще тупо глядел в пустоту перед собой, словно не успел даже удивиться, – протестующе хрюкнул и заботливо
Третий, худенький паренек с фермы в Индиане, скосил глаза, пытаясь углядеть, как майор проверяет его полку. Зря он беспокоился. На полке у него был идеальный порядок. «Заключенный, была команда „смирно“! К глазам это тоже относится», – не оборачиваясь и даже не опуская журнала, сказал Джадсон, перехватил свободно качающуюся у бедра палку за конец, как спортсмен, разминающийся с бейсбольной битой, и хлестнул его наискось по груди, все это одним легким движением. Верхняя фаска палки метко, с точно рассчитанной силой ударила сбоку по голове, но при этом не задела опасный участок виска, и парнишку повело в сторону, заплетающимися шагами он побрел через барак, будто решил уйти отсюда навсегда, но ушел он недалеко: ноги у него подкосились, и он устало упал лицом вниз. «Поднять его», – приказал Джадсон, не отрываясь от журнала, куда он заносил минус, и майор с сержантом прошли к следующей койке, а из обеих шеренг выскочило в проход по человеку, они подняли парня на ноги и повели назад в строй, но, едва они его отпустили, колени у него снова подогнулись, он опять начал съезжать вниз, и им пришлось остаться возле него: они растерянно держали его под мышки и виновато глядели на Джадсона, как будто это из-за них парень не стоит на ногах. «Бейте его по щекам», – велел Джадсон, вслед за майором переходя к следующей койке. Один из заключенных несколько раз шлепнул парня по щекам, и тот пришел в себя настолько, что мог уже сам справляться со своими ногами, хотя казалось, его это не радует. Голова у него была в крови, и в том месте, где он упал, тоже осталась кровь. «Мердок, возьми тряпку и вытри пол, пока не засохло. А то будешь потом отскребать», – сказал Джадсон и вышел вместе с майором в проход, чтобы перейти к другой койке. Паренек повернулся к своей полке, но на ней не было тряпки, и он беспомощно застыл. Вдруг его озарило. Он достал из кармана серый солдатский носовой платок и, двигаясь как во сне, тщательно вытер пол, потом, как бы после некоторого раздумья, вытер кровь на голове с таким видом, будто вслушивался в далекую музыку неземной красоты, и аккуратно положил платок обратно в задний карман. Майор и сержант Джадсон тем временем проверили последнюю койку, всего лишь четвертую от койки паренька, и уже шли к дверям. Охранники в дверном проеме расступились в стороны, а тот, что стоял за дверьми в коридоре, отпер ключом замок.
В дверях штаб-сержант Джадсон остановился. Не удосужившись проверить, вытерта ли кровь, скомандовал: «Вольно. Разойдись!» – и вышел из барака. Охранник закрыл за ним дверь на замок и тоже ушел. По бараку пронеслось что-то вроде неслышного вздоха.
Сперва осторожно, как жертвы автокатастрофы, еще не знающие, сломано у них что-нибудь или нет, а потом все увереннее люди начали двигаться с осоловелыми глазами и напряженными лицами пассажиров, решивших размяться после долгой поездки в автобусе. Они откашливались и принимались громко говорить, борясь с непробиваемой мертвой тишиной, жадно сворачивали самокрутки из табачной смеси «Дюк» и виновато избегали встречаться глазами с тремя пострадавшими, как солдаты в бою стараются не смотреть в глаза своим раненым товарищам.
Пруит держался особняком и не курил. Ему до смерти хотелось закурить, но он себе не позволял. Он холодно наблюдал за остальными и чувствовал, как душа его, словно большое ведро под открытым до отказа краном, медленно наполняется до краев небывалым отвращением. Он не понимал, против кого в первую очередь направлено это отвращение: против них или против майора и Джадсона. Или против себя самого, потому что он тоже сын рода человеческого. Но зато он с необычайной ясностью понимал, почему Анджело, и Джек Мэллой, и Банка-с-Пивом Банко не только предпочитают жить во втором бараке, но и гордятся этим. Он тоже будет гордиться, когда туда попадет, и ему захотелось перебраться туда как можно скорее.
С каменным лицом он неподвижно сидел на полу в ногах своей койки, пока не раздался свисток на работу. Остальные, наверно, ощущали переполнявшее его презрение, потому что никто к нему не подошел и не пытался с ним заговорить. И только когда все они слегка разомлели от первой жадно выкуренной самокрутки, только тогда он пошел на компромисс и разрешил себе закурить.
С тремя пострадавшими никто тоже не пытался заговаривать. Все держались с ними как соседи, испытывающие непонятное чувство вины оттого, что провидение выбрало своей жертвой и сожгло дом их хорошего знакомого, а их собственный не тронуло. Самим же пострадавшим было как будто все равно, разговаривают с ними или нет; они как будто понимали, что теперь представляют собой особый, отдельный клан и утешения счастливчиков ничем им не помогут.