Отныне и вовек
Шрифт:
И у миссис Кипфер, и в «Рице» дела изрядно пошатнулись. То же самое, очевидно, происходило и в остальных публичных домах. Солдатам и матросам еще не давали увольнительных, и девушки почти все рабочее время дулись в карты. Некоторые из них уже хлопотали, выбивая себе места на пароходах, эвакуирующих на континент жен и детей военнослужащих.
Тем не менее миссис Кипфер располагала информацией, что увольнительные начнут давать очень скоро, правда со строгим соблюдением очередности. Но пока вся деятельность «Нью-Конгресса» сводилась к обслуживанию небольших офицерских компаний, которые теперь наведывались туда не ночью, а среди дня.
Обнаружив, что Пруит в воскресенье ночью все-таки съел оставленные ему сэндвичи. Альма теперь каждый день готовила их перед уходом на работу и вечером перед сном. И сэндвичи каждый раз исчезали.
Никаких сдвигов к лучшему она в нем не замечала. Напротив, казалось, так будет продолжаться до бесконечности, пока он не превратится в собственную тень и не умрет иди пока окончательно не сойдет с ума и не кинется на кого-нибудь с ножом.
И она невольно вспоминала о том, что он сделал с тем охранником из тюрьмы.
А Жоржетта откровенно боялась его и прямо так и говорила.
Но, несмотря на недовольство Жоржетты, Альма не могла смириться с мыслью, что он спился, и выгнать его.
– Во-первых, ему от нас некуда идти, – объясняла она Жоржетте. – Если он вернется в роту, его немедленно посадят и, может, даже убьют. В Гонолулу ему тоже не спрятаться – всюду сплошные проверки, на каждом шагу требуют пропуск. Ему ничего не грозит только у нас. Устроить его на пароход и переправить в Штаты мы не сможем. Раньше, может быть, сумели бы, но теперь, после Перл-Харбора, нечего и думать. Ты же знаешь, эвакуируют только гражданских. Пароходы переполнены, и контроль очень строгий. Проверяют всех пассажиров. Да и потом, не могу же я просто так взять и махнуть на него рукой.
– Другими словами, ты не хочешь, чтобы он от нас ушел, – сказала Жоржетта.
– Конечно, не хочу.
– А что с ним будет, когда мы уедем?
– Ну, не знаю… Может быть, я никуда и не уеду.
– Но ты ведь уже заказала билет! Мы же обе заказали.
– Билет всегда можно сдать, – огрызнулась Альма.
Разговор этот происходил вечером на пятый день в спальне Жоржетты, куда Альма вошла через их общую ванную.
Пруит об этом не знал. Он сейчас вообще ни о чем ничего не знал. Он сидел на диване в гостиной, поставив бутылку и фужер рядом, чтобы не тянуться далеко. Если он вдруг не видел их возле себя, его охватывал ужас. Для него теперь не существовало ничего, кроме алкоголя, и ничто другое его не интересовало.
Какой сегодня день?
Ха! Не все ли равно? Времени у тебя хоть отбавляй. Целая жизнь. Он когда-то был знаком с одной компанией, так те ребята не выходили из этого состояния несколько лет подряд. Но они-то, конечно, были алкоголики-рекордсмены.
С неожиданным приливом оптимизма он вдруг поверил, что может даже побить мировой рекорд. Тот самый рекорд, который Америка удерживала еще с разудалых 90-х годов, еще со времен Бриллиантового Джима [46] . Рекорд с давней историей. Бронзовые таблички с его именем украсят собой стены винокуренных заводов Луисвиля, и мир узнает о блестящем достижении, повторить которое всегда будет дерзновенной мечтой тех, кто молод и полон надежд. В ПАМЯТЬ О РОБЕРТЕ Э.ЛИ ПРУИТЕ, ПОБИВШЕМ МИРОВОЙ РЕКОРД. Тот самый рекорд, который бессменно принадлежал Америке на протяжении жизни последних пяти-шести поколений. Америка – великая страна! Здесь любой, если постарается, может побить мировой рекорд, вот почему Америке принадлежат все рекорды: да, как ни крути, великая страна, то-то Джесс Оуэнс [47] обставил Гитлера на Олимпийских играх; апельсины и грейпфруты здесь тоже самые большие в мире. МЭДИСОНВИЛЬ, ШТАТ КЕНТУККИ – гласит надпись. ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В ПРЕКРАСНЕЙШИЙ ГОРОД МИРА! Америка – единственная в мире страна, где ходят с пистолетами не на всякий случай, а чтобы из них стрелять; здесь всегда были лучшие в мире стрелки; здесь никому ничего не спускают.
46
Бриллиантовый Джим – прозвище американского финансиста Джеймса Бьюкэнена Брейди (1856—1917), славившегося своими экстравагантными выходками и страстью к бриллиантам
47
Оуэнс Джесс (Джон Кливленд, род. в 1913 г.) – знаменитый американский спортсмен-бегун.
Ох они ж сволочи, немцы проклятые!
Он резко поднялся на ноги и бесцельно побрел через гостиную на веранду, но стеклянные двери были завешены светомаскировочными шторами, и тогда он прошел на кухню и сел за стол.
А в это время за накрепко запертой дверью спальни – она теперь каждый вечер запирала эту дверь на замок – Жоржетта говорила:
– Даже слушать тебя не хочу! Рано или поздно это плохо кончится, я знаю. Я уже вся издергалась. Альма, он в конце концов сорвется. Не может же это продолжаться неизвестно сколько.
Обе понимали, что тянуть больше нельзя, но не знали, что делать. Потому что уже перепробовали все, что только можно. В конечном итоге Пруит сам ускорил развязку.
Эту заметку он обнаружил в газете на восьмой день. Он теперь опять читал газеты, если можно назвать чтением бездумный процесс, когда глаза скользят по черным значкам на белой бумаге. Но в этой заметке черные значки вдруг превратились в слова. Маленькая заметка на последней странице сообщала, что утром 7 декабря в Скофилдской гарнизонной тюрьме охранники распахнули ворота настежь и выпустили заключенных, чтобы те вернулись в свои части.
Ехидная реплика Тербера насчет его единственного шанса, насчет того, что если японцам или еще кому-нибудь взбредет в голову бомбить Гавайи, то всех заключенных выпустят и отправят воевать, засела у него в памяти как заноза, и сейчас, когда он вспомнил эти слова, все вдруг встало на свои места. Цербер нарочно постарался придумать самый маловероятный вариант, и надо же, чтобы именно так и случилось!
Он чувствовал, что снова начинает соображать, что он выкарабкается из смерзшейся грязи навстречу солнцу. Вернуться в роту и по дороге не попасться патрулям – вот все, что требуется. Отыскав свою форму, он достал из письменного стола Альмы ее «специальный-38», проверил, заряжен ли, и положил в карман несколько патронов про запас.
В последнем абзаце заметки говорилось, что прошедшие с 7 декабря восемь дней были беспрецедентны в истории Скофилдской тюрьмы: никогда еще за подобный период в тюрьму не поступало так мало заключенных. Что ж, прекрасно, он это целиком одобряет, но пополнять собой число заключенных он не намерен. Тем более сейчас, когда требуется только вернуться в роту. Теперь уж «вэпэшникам» его не зацапать.
Заткнув пистолет за ремень, он поглядел по сторонам, прикидывая, не стоит ли захватить с собой что-нибудь еще, потому что если он сюда и вернется, то будет это нескоро. Но, кроме купленной ему девушками гражданской одежды, ничто здесь не представляло для него никакой ценности. Разве что дописанные слова «Солдатской судьбы» – он бережно сложил листок, сунул его в записную книжку со списком книг, спрятал книжку в нагрудный карман и тщательно его застегнул. Потом сел на диван и стал ждать, когда они вернутся домой.
Вот так и получилось, что, когда вечером восьмого дня они пришли с работы, он в волнении поджидал их в гостиной и нетерпеливо теребил в руках газету. Глаза у него были не то чтобы совсем трезвые, но смотрели достаточно ясно; он побрился, вымылся и переоделся; он даже причесался, и успевшие отрасти волосы лежали вполне аккуратно.
Они обе были так поражены, что, едва войдя в дом, поспешили сесть и только потом заметили, что переоделся-то он в форму. Накрахмаленная форма, непривычно чистое, сияющее лицо – несмотря на мешки под глазами, в нем сейчас было что-то от загоревшегося надеждой азартного мальчишки.