Отпущение грехов
Шрифт:
Луна заливала рассеянным светом большую поляну, на которой уже начала пробиваться первая, еще молодая, но уже чахлая – словно изжеванная – травка. А за поляной простиралось залитое весенним волжским паводком кладбище с торчащими из воды – словно призрачные тени из слепого матового зеркала – крестами, памятниками, голыми осклизлыми кустами и оградами, а над всем этим в напоенном стылым безмолвием воздухе висела громада полуразрушенной старой часовенки на холме, вокруг которой было сосредоточено наибольшее количество могил.
Погост. Вероятно,
Внезапно у Курилова закружилась голова, и он был вынужден схватиться за капот «Ауди», чтобы не упасть, – и поймал себя на мысли, что еще никогда ему не было так завораживающе жутко. Страх тянул за собой – в самое сердце кладбища, к черным теням погоста и остолбенелому мраку, скрывающемуся у подножия часовни.
Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Курилов шагнул вперед – и тут же провалился по колено в пахнущую тиной стоялую воду.
Вода показалась теплой, хотя Костя знал, что ее температура не превышает трех-четырех градусов.
И он зашагал вперед.
Какое-то движение почудилось ему во мраке четкой тени, которую отбрасывала часовня, и Курилов, словно подталкиваемый какой-то силой, ускорил и без того стремительный рубленый шаг.
В голове что-то перевернулось, больно сдавив виски, и словно грянули колокола: вперед! иди! что ж ты медлишь!
Курилов сделал еще два шага и, споткнувшись о кочку, упал, больно ударившись коленом, – упал не так, как падает тренированный и великолепно сгруппировавшийся человек, каковым он и являлся, а неловко, плашмя, как подрубленное дерево; он лежал так несколько секунд и вдруг почувствовал, что тень от часовни перегнулась и склонилась над ним… позвоночник прошило леденящим разрядом первородного страха, и Костя вдруг ощутил себя маленьким мальчиком, запертым в пустом черном сарае с дощатыми гулкими стенами. Сарае, в углах которого роится страх и откуда, пронизывая тьму, смотрят чьи-то горящие глаза.
Он поднял голову – и увидел.
…Горящие глаза смотрели на него, и это было на самом деле, – а потом тень разодралась, расползлась, как огромный театральный занавес, – и Костя застонал и попытался упасть лицом в воду. Но понял, что не может шевельнуться.
Потому что его стон не остался без ответа – кто-то там, совсем близко, подхватил его, и скулящее бормотание, разросшееся до воя, пресекло дыхание Кости.
Потому что он мог назвать имя выползшего на него из мрака – вероятно, мрака самой преисподней – существа.
Налившиеся кровавым огнем бессмысленные глаза, багрово-алая пасть, мощные лапы и загривок, по которому пробегали сполохи призрачного пламени… первый и единственный кошмар детства.
Собака Баскервилей.
Что-то прорвалось в мозгу и залило взор слепящей пеленой ужаса – и Константин, слабо осознавая, что он, собственно, делает, перекатился с боку на бок и, вырвав из кобуры под курткой пистолет, трижды, не глядя, выстрелил прямо в оскаленную морду выросшего перед ним из мрака демонического существа.
Страшный хриплый рык, сорвавшийся в стон, показал, что выстрелы были точны… Курилов вскочил с земли и бросился в машину, не глядя за спину, туда, где рвали воздух последние конвульсии чудовища.
Инстинкт самосохранения оказался сильнее страха.
«Ауди» рванулась с места, из-под колес полетели сгустки грязи, и уже через минуту черное авто Константина ворвалось во двор Докукина, где во тьме белели обводы корпуса «Хендэя»…
– Костя! – выдохнула я, увидев, как в комнату ввалилось, тяжело дыша, с ног до головы перемазанное в грязи существо и тут же заперло дверь на все засовы. – Костя, что с тобой? Где ты так долго шлялся?
Курилов не ответил, а молча бросил на стол две сумки, до отказа забитые продуктами и – судя по тому, как звякнуло стекло, – разнокалиберными бутылками с напитками. Потом буквально рухнул на кресло – точную копию того, с которого минутой ранее свалился Докукин, – и начал быстрыми, равными движениями перезаряжать пистолет «ТТ», который он достал из болтающейся на боку кобуры.
– Это что… ты стрелял?
– Я, – наконец ответил он. – Хорошо еще, что в эту тварь, а не себе в висок.
– Какая… тварь? – срывающимся голосом спросила я. И в этот момент Курилов вытащил из сумки бутылку водки «Губернатор» и, одним махом сорвав пробку, вылил себе в глотку больше половины бутылки. Его мертвенно-бледное лицо начало приобретать нормальный оттенок кожи.
– Тут такие дела, Женька… такая пантомима… концерт по заявкам тружеников села, – прохрипел он, голыми руками отрывая себе кусок выуженной из сумки салями. – Давай уговоримся так: все базары – завтра, а сегодня только выпьем до полного витания в эмпиреях.
– Что так?
Он приблизил к моему уху перемазанный в зеленоватой грязи рот и прошептал:
– Да просто потому, что у меня, Женечка… да-да, у меня, Кости Мангуста, ум за разум от страха заходит. Вот так вот. – И он вогнал полную обойму в рукоять своего пистолета и бросил его на стол.
Я покачала головой и проговорила:
– Если честно, Костя, меня тут тоже чуть присноблаженный Кондратий не посетил.
– Хорошо бы, если только он. А то тут такие экземпляры по болотам шля…
Он осекся и посмотрел на меня каким-то недоуменным по-детски взглядом.
– Я сказал – «по болотам»?
– Костя, тут нет никаких болот, – тихо проговорила я. – Но если ты мне скажешь, что все эти звуки – только маленький эпизодик из старой пьески «Овсянка, сэр!» – я тебе, быть может, поверю.
Курилов отвернулся и выпил еще водки.
– Что с этим?
– Потерял сознание.
– От страха?
– Да.
Я перегнулась вперед, перехватив бутылку у Курилова, отхлебнула изрядный глоток и добавила: