Отравленные клятвы
Шрифт:
— Я не понимаю, — слабо шепчу я. — Мой отец? Мой отец — никто.
Интересно, слышит ли он убежденность в моем голосе. Уверенность моих слов. Мой отец всегда был никем, и проникновение во внутренний круг Василева никогда не могло этого изменить. Он будет никем до своего последнего вздоха, потому что таким человеком он был всегда.
— Он достаточно хорош, чтобы проникнуть в дом моего отца. Отнять у моего отца жизнь. Отнять у меня сестру. И все потому, что он использовал тебя, чтобы сблизиться.
Другая рука Николая поднимается, его пальцы скользят по моему горлу. Я понимаю с внезапной, ужасающей уверенностью, что он думает, что я что-то знаю об этом. Что он каким-то образом думает, что я была замешана в том, что сделал мой отец.
— Николай, пожалуйста. — Я никогда не умоляла его раньше, никогда не позволяла себе умолять его, и я знаю, что он хотел услышать это все это время. Я не хочу начинать сейчас, но я так напугана, что больше ничего не могу с собой поделать. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я ничего не знаю…
— Не обманывай меня! — Он выкрикивает это, его рука начинает сжиматься вокруг моего горла. — Я знаю, что ты сделала. Пришла в мой дом, в дом моего отца, разыгрывая невинность с широко раскрытыми глазами. Ты с твоим отцом спланировала все это, не так ли? План состоял в том, чтобы разрушить могущественную империю Василева изнутри. Ты коварная сука…
Где-то смутно, как будто это снаружи моего тела, я слышу, как я начинаю смеяться. Мои плечи начинают трястись, я вся дрожу в его объятиях, и смех становится громче, почти истерическим, как будто я схожу с ума.
Николай смотрит на меня так, как будто я уже сошла с ума. Его руки на моем горле и в моих волосах на короткое мгновение ослабевают, а затем снова сжимаются, его лицо превращается в маску такой раскаленной ярости, что на секунду мне кажется, что он собирается свернуть мне шею и прикончить меня здесь и сейчас.
— Это не смешно. — Его голос доносится до меня, холодный и твердый как лед. — Ты глупа, если думаешь, что это так. Это не шутка, зайчонок.
Прозвище теперь звучит намного мрачнее на его языке. Его гнев такой холодный, такой непреклонный. Такое чувство, что от этого никуда не деться, и я не могу поверить, что умру из-за чего-то, о чем я абсолютно ничего не знаю.
Он разворачивает меня так быстро, что я задыхаюсь от страха и шока, когда он прижимает меня к стеклу. Оно холодное на моей щеке, и я делаю вдох, мое сердце колотится так сильно, что причиняет боль.
— Я собираюсь вытянуть из тебя правду так или иначе, — рычит он мне на ухо. — Ты не знаешь, в какую игру играешь девочка. — Его рука на моем горле убирается, он тянется вниз, чтобы схватить меня за задницу, которая все еще немного побаливает от порки, которую он мне устроил несколько дней назад. — Ты думаешь, это было больно? Ты понятия не имеешь, что ты будешь чувствовать, когда я снова накажу тебя.
— Я ничего…не…знаю! — У меня перехватывает дыхание в горле от страха и его хватки. Я чувствую, что мне трудно глотать. — Боже, Николай! Я не знаю, что делал мой отец!
— Я тебе не верю, — усмехается он. Он разворачивает меня спиной к стеклу, нависая надо мной. Его рука запутывается в моих волосах, дергая их так сильно, что я в ужасе боюсь, что в любой момент он может их вырвать. — Я не верю ни единому слову из твоего лживого маленького рта.
Его рука оставляет мою задницу, хватает мою руку, поднимая ее к свету. Мои ногти все еще ухожены после свадьбы, и он прижимает большой палец к одному округлому кончику, оттягивая его назад.
— Ты можешь представить, каково это, когда их отрывают по одному, зайчонок? Отрывают, пока ты связана и не можешь пошевелиться?
Его пальцы в крови.
— Это то, что ты делал? — Задыхаюсь я. — Пытал кого-то?
— Как ты думаешь, откуда я знаю, что происходит? — Его большой палец сильнее прижимается к ногтю. Я не хочу думать о том, какую боль он описывает. — Я мастер добывания информации, зайчонок. Я не уклоняюсь от крови, и крики меня не трогают. Твои тоже.
Я пытаюсь найти в себе хоть какую-то меру мужества. Где-то должно быть что-то. Я не могу рухнуть перед ним. Мои слезы не помогут.
— Ты можешь делать все, что захочешь, — выдавливаю я каждое слово, хотя все мое тело начинает трястись. — Это не будет иметь значения, потому что мне, блядь, нечего рассказывать, Николай! Мой отец никогда мне ничего не рассказывал! Все, что я знаю, это то, что я должна была делать, быть игрушкой и сожительницей твоего отца или того, кому он решил отдать меня. Вот и все. Я клянусь … я даже не знаю, кого он пытался заменить. Все, чему он когда-либо учил меня, все, что он когда-либо говорил мне, это то, что, по его мнению, сделало бы меня лучшей любовницей. Я клянусь, Николай, пожалуйста. Ты хотел услышать, как я умоляю. Прекрасно. Пожалуйста, поверь мне. Я не знаю, что, черт возьми, происходит… и ты собираешься разорвать меня на части ни за что.
Слова вылетают в спешке, налетая друг на друга, и я чувствую, как он замирает. Его лицо по-прежнему представляет собой маску, все еще полную холодного гнева, когда он смотрит на меня сверху вниз, но я чувствую, как рука в моих волосах слегка ослабевает. И затем он отпускает меня, так быстро, что я соскальзываю по стеклу, а мои колени подкашиваются на жестком деревянном полу. Я приземляюсь на задницу, глядя на него снизу вверх, а он смотрит на меня сверху вниз со смесью ярости и презрения, такого взгляда я у него никогда раньше не видела.
— Вставай, Лиллиана, — говорит он низким и опасным голосом. — Я даю тебе один шанс объясниться. Вот и все. Так что сделай это быстро.
ЛИЛЛИАНА
На мгновение мне кажется, что я не смогу. Я не думаю, что смогу заставить свои ноги держать меня. Но я медленно поднимаюсь на ноги, с трудом сглатывая, когда смотрю на своего мужа, мужчину, которого я сейчас даже не узнаю. Он никогда раньше не показывал мне эту сторону себя. Я даже не знаю, собирается ли он меня слушать. Собирается ли он слышать то, что я скажу.