Отравленные клятвы
Шрифт:
— Ты сможешь дойти до лифта? — Спрашиваю ее. — Я помогу тебе.
Она кивает.
— Мне не нравится чувствовать себя такой беспомощной, — тихо говорит она, не глядя на меня. — Это чувство…
— Я знаю. — И я действительно знаю. Никакая физическая боль никогда не может быть такой ужасной, как душевные муки от того, что я был привязан к этому стулу, наблюдая, как страдают Лиллиана и Марика, и я ничего не мог с этим поделать. — Все наладится. Знание того, что он ушел, поможет.
— Я надеюсь на это. — Ее рука на моей руке, когда мы выходим в жилую зону пентхауса, к входной двери и мимо моей охраны к лифту. Продвигаемся медленно, но мы добираемся туда без каких-либо серьезных сбоев, и моя охрана присоединяется к нам внизу, прежде чем мы идем к машинам.
Это спокойная, тихая поездка на склад. Руки Лиллианы сцеплены на коленях, губы сжаты, напряжение пронизывает каждый дюйм ее тела. Она похожа на статую, застывшую, как будто она может в любой момент разбиться вдребезги от одного слова или прикосновения. Я хочу дотянуться до нее, утешить ее, но я знаю, что это может принести больше вреда, чем пользы.
Я помогаю ей выйти из машины, когда мы подъезжаем к складу, и она на мгновение останавливается на солнце, дрожа.
— Ты уверена, что хочешь туда зайти? — Спрашиваю ее, и она натянуто кивает.
— Я не знаю, подходит ли слово "хочу", — шепчет она. — Но я знаю, что должна. Так что давай покончим с этим.
Я впечатлен ее храбростью, тем явным упорством, с которым она переставляет ноги на всем пути через эту дверь, в теплый, зловонный воздух склада, туда, где ее отец сидит привязанный к стулу, лицом к нам и окруженный охраной. Они не были нежны с ним, и я рад это видеть. Его светлые волосы потемнели от пота и слиплись от крови, а на лице и челюсти уже расцветают синяки. Он поднимает взгляд, свирепо глядя на нас обоих, но я вижу ужас в его глазах. Он знает, что его ждет, и в отличие от меня, он не из тех, кто может отнять у других то, что ему отдали.
Я вижу темное, расползающееся пятно у него в паху и смеюсь.
— Я еще даже не прикоснулся к тебе, а ты уже обоссался. Какой ты мужчина. Какой ты будущий Пахан? — Я снова смеюсь и вижу, как его взгляд метнулся к Лиллиане. — Нет. Не смей, блядь, смотреть на нее. Смотри на меня, ты, предательский сукин сын.
Но его взгляд прикован к дочери, широко раскрытые глаза умоляют, как будто есть хоть малейший шанс, что она поможет ему сейчас.
— Лиллиана. Ты не можешь стоять здесь и смотреть, как он причиняет боль твоему отцу. Где твоя преданность? Где твой кодекс о преданности?
Ее тело напрягается, резко вздрагивая, когда она смотрит на него сверху вниз.
— Ты имеешь в виду, что только ты можешь причинять мне боль? — Тихо спрашивает она, ее голос похож на резкий шепот, вырывающийся из пересохшего горла. — Например, ты можешь заставить Николая смотреть, как избиваешь меня до полусмерти, как угрожаешь мне вещами, о которых не должен думать ни один отец, ты об этом? За исключением… — Ее рот кривится в такой порочной улыбке, что я никогда не думал, что увижу что-либо подобное на ее лице. — Николаю было больно видеть, что ты со мной делаешь. Мне не навредит посмотреть, как он сделает то же самое с тобой.
Она отступает, и я знаю, что это как бы, то ни было, ее молчаливое согласие с тем, что бы я ни хотел с ним сделать, она не станет спорить.
И я делаю много.
Вытащить из него нужную мне информацию несложно. Иван Нароков, не тот человек, который создан для того, чтобы не ломаться. Он никогда не был создан для того, чтобы выдерживать боль. Требуется всего несколько сломанных пальцев и ногтей, прежде чем он рассказывает мне весь свой план, большую часть которого я уже знаю, поскольку он основывался на использовании Лиллианы для достижения своей цели, а затем на использовании этой позиции для получения информации, которая ему понадобится для организации переворота. Чего я действительно хочу, так это имен людей, которые помогали ему. Других предателей, тех, кого я разберу по частям за их готовность предать нас таким образом, и за то, что они помогли Нарокову убить моего отца и причинить боль моей жене и сестре.
Он легко отказывается от них. Вероятно, я мог бы получить от него информацию без каких-либо дальнейших мучений, но на данный момент я причиняю ему боль ради собственного удовольствия, а также ради того, что это заставляет его говорить. Когда он весь в синяках и крови, с лицом, распухшим от моего кулака и его плача, сорванной одеждой и каждым дюймом его тела, отмеченным синяками и ранами, которые он нанес мне, моей жене и моей сестре, я поворачиваюсь к Лиллиане. Я протягиваю ей нож, как и он, выражение моего лица спокойное.
— Ты хочешь это сделать? Это твое право, если ты это сделаешь.
Лиллиана долго смотрит на нож. Я вижу, как дрожат ее губы, как трясутся руки по бокам. Я вижу, как она думает, представляя, как бы это прошло, как бы она себя чувствовала, будучи той, кто оборвал жизнь ее отца. Она смотрит на него, почти неузнаваемого сейчас, кровавый комок дышащего мяса. А затем она снова смотрит на меня и медленно качает головой.
— Я не могу, — шепчет она, и я сжимаю руку на рукоятке ножа, держа его сбоку.
— Ты хочешь уйти, пока я этим занимаюсь? — Спрашиваю ее, давая ей время подумать, и она снова качает головой.
— Нет. Мне нужно видеть…мне нужно увидеть, что он мертв. Я просто…я не могу…
— Я понимаю. — Я поворачиваюсь к нему и вижу ужас в его опухших глазах, вижу, как его губы складываются в мольбу, которую он больше не может найти в себе сил произнести. Я делаю шаг вперед, хватаю его за окровавленные волосы и дергаю его голову назад, прижимая лезвие к его горлу.
Я даю ему время осознать, что сейчас произойдет. Я растягиваю это, позволяя страху проникнуть внутрь, позволяя ему осознать тот факт, что он через мгновение умрет. Несмотря на всю боль, которую я ему причинил, он все еще выглядит как человек, который хочет жить. Который думает, что каким-то образом все это можно исправить, и он может вернуться к тому, кем он был раньше.
Я провожу ножом по его горлу. Медленно, чтобы он почувствовал каждый дюйм лезвия, раздвигающего его кожу. Я не вздрагиваю, когда кровь брызжет на меня. Я не останавливаюсь, пока ему не перерезаю горло, а затем отступаю назад, наблюдая, как он смотрит на меня и Лиллиану в немом ужасе, пока его жизнь покидает его.
Я смотрю на свою жену, которая стоит там, дрожа, ее кулаки сжаты по бокам.
— Он больше никогда не причинит тебе боли детка, — тихо говорю я ей.
А затем я провожаю ее обратно к ожидающей машине.