Отречение от благоразумья
Шрифт:
— Хотелось бы знать, подобное представление устроено специально в честь нашего прибытия или оно является обычным для Праги?
— Да вы что, святой отец, — обернулся кто-то из сидевших неподалеку. — Сегодня, можно сказать, тишь да гладь, вкупе с Божьей благодатью... В прошлый раз фон Турновы головорезы драку устроили, Мартиниц уже собирался поднимать гвардию на подавление мятежа. А нынче только Маласпина со Штекельбергом цапаются, так это у них обычное развлечение. При фон Клае... — наш собеседник воровато оглянулся и понизил голос, хотя в общем шуме его все равно бы не услышали. — При фон Клае, мир его душе, они так не высовывались. И Мартиниц знал свое место. А теперь...
— Но наместник фон Клай вроде бы считается пропавшим
— У нас что пропавший, что мертвый — все едино, — уныло отмахнулся просветивший нас незнакомец. — Может, он в Далиборке скамью просиживает, а мы гадаем, куда человек подевался... Поживете в Праге с пару месяцев — привыкнете.
Мы отошли, слегка ошарашенные узнанным. Значение словечка «Далиборка» мы уже знали — так называли тюремную башню, приземистое сооружение из красно-коричневого камня, видимое из некоторых окон дворца. Почти то же самое, что парижская Бастилия: место содержания попавшихся интриганов, слишком много знающих и не в меру болтливых придворных, людей, по каким-то причинам неугодных властям, вольнодумных студентов и прочей говорливой братии. Возможности заглянуть в Далиборку и лично проверить истинность сказанного у нас пока не имелось.
— Райан, хотите посмеяться? — нарушил изумленное молчание отец Алистер.
— Хочу, — кивнул я.
— У нашего святого отца завелась новая идея, — ехидно начал Мак-Дафф, а я насторожился. — Он не без основания счел, что Маласпина не справляется со своими обязанностями, и Праге явно не хватает благодетельного присутствия назначенного свыше папского нунция.
— И кого же прочат на сию высокую должность? — об ответе я уже догадывался.
— Меня, — не то грустная усмешка, не то вымученное смирение.
— Тогда я с вами, — быстро заявил я.
— Позвольте, а кто будет заниматься бумажками в Париже? — не слишком уверенно напомнил отец Мак-Дафф.
— Отец Фернандо, — к такой ситуации я уже давно подготовился. — Все равно ему больше делать нечего. Пусть на собственной шкуре познает всю тягость инквизиторской работы. Или пусть наймут другого монаха — в столице Франции доминиканцев, простите за вульгарный каламбур, как собак нерезаных.
— Я подумаю, — неопределенно протянул отче Алистер, но в этом «подумаю» отчетливо просвечивало еще не высказанное «да». Я требовался ему здесь, и мы оба отлично это понимали.
...Вечер того же дня принес к стенам нашего обиталища две новости. Первая — в Париже на Гревской площади четвертовали блажного Равальяка. Во время казни он решил уподобиться блаженной памяти Жаку де Молэ, на все лады проклиная Бурбонов, и теперь по всей столице гулял шепоток: сбудется или нет?
Второе известие явилось самолично, в облике донельзя довольного собой фон Краузера. Он разыскал мадам или мадемуазель Маштын, имевшую некое отношение к недоброй памяти Ордену Козла. Теперь она, разумеется, носила другое имя и даже перебралась из мещанского в дворянское сословие, но фон Краузер клялся и божился, что это — она и никто другой. Подлиза и ябедник Краузер удостоился скупой похвалы крайне озабоченного местными сварами отца Мюллера и удалился в ночь — подозреваю, что пропивать полученную награду. В моей же душе заскреблось противное предчувствие: если пани Маштын окажется молодой и хорошенькой, то не кому иному, как мне, предстоит таскаться за ней и по каплям выяснять, что она знает, чего не знает, и как через нее можно выйти на тех, кто знает больше.
Иногда я просто ненавижу свое ремесло.
КАНЦОНА ВОСЬМАЯ
Praha Zidovska и другие чудеса
Снова дождь, снова октябрь, и снова трактир. Однако теперь не на забытой богом и людьми границе между Англией и Уэльсом, а в пражской Малой Стране — квартале золотой и золоченой молодежи, царедворцев и алхимиков, гадателей и астрологов, умопомрачительных дам, выходящих на прогулки только в сумерках, галантных кавалеров, многозначительно побрякивающих шпагами, каких-то подозрительного вида личностей, очень напоминающих тех, что состоят в верной свите фон Турна, обманчиво-тихих еврейских торговцев-перекупщиков со столь проникновенными взорами, что даже не хочешь, а купишь у них что-нибудь, горланящих по ночам студентов, воров и их подружек, выглядящих не хуже дворянского сословия, и еще тысячи и одного персонажа, почти неразличимого в вечерней полутьме.
Герр Мюллер, отцы Лабрайд и Фернандо давно уехали в Париж, бросив нас с отцом Алистером в Праге под охраной нескольких верных швейцарцев, без которых, впрочем, мы прекрасно обходимся — наши вояки от безнадзорности совсем разболтались, и вместо несения службы теперь пьянствуют, дерутся в трактирах, а один даже женился. Впрочем, Бог им судья, кто теперь не безгрешен?..
Здешний трактир (он называется «Лошадь Валленштейна», почему — я так и не выяснил) даже трактиром-то можно называть с большой натяжкой, скорее уж это здешнее подобие кофейни очаровательной Нинон де Ланкло из парижского квартала Марэ, и распоряжается тут местная знаменитость, как ни странно, почти соотечественница — мадам Уитни, пани Эля, Елена Прекрасная и легконогая Геба в одном лице. Мадам держит свое заведение железной рукой, благородные — направо, не слишком благородные, но с тугими кошельками — налево, всем прочим от ворот поворот, а кто не согласен с такими правилами — в миг вылетит яскоткой, то бишь ласточкой, и можно даже не трудиться отпирать дверь.
(Приписка на полях: Позже, где-то через год, у врат в маленький рай пани Эли некоторое время бдел самым обычным вышибалой родственничек отца Лабрайда приехавший в поисках счастья на континент (а заодно и возжелавший повидать нашего инквизитора, приходившегося ему не то троюродным дядей, не то восьмиюродным кузеном со стороны пятиюродного дедушки — в шотландских родственных связях сам черт ногу сломит). Это был подлинный диковатый кельт, выглядевший так, будто прибыл в просвещенную Европу прямиком из времен Ричарда Львиное Сердце или мятежей небезызвестного Уилли Уоллеса. Звали сие чудо шотландских гор Дугалом Мак-Эваном. Не знаю, каким он был стражем, но послушать его болтовню сбегалась половина Праги. Заезжих иностранцев специально водили поглядеть на говорливую диковину в клетчатом одеяле, а за время его службы выручка мадам возросла не то в три, не то в четыре раза. Что бы там не говорили насмешники, бывает все же польза и от кельтов!)
За два месяца, что мы — отец Алистер, коего не обманули предчувствия, и коего все же возвели папской буллой в должность Апостольского нунция в граде Пражском, и я при нем в качестве не то секретаря, не то порученца по особо важным делами — здесь обитаем, я, кажется, успел насквозь пропитаться местными ароматами и колоритами. Прага и в самом деле не город, но состояние души пребывающего в ней человека. Порой мне кажется, что даже улицы в ней не стоят на месте, как им положено от роду, а плавно перемещаются по собственному усмотрению, и, пройдя по какому-нибудь узкому переулку, плотно стиснутому между уходящими к небу домами, завтра ты его уже не отыщешь.
В еврейском квартале — гетто — бытует легенда о так называемой Холодной Синагоге, еврейском молельном доме, странствующем ночами по городу. Говорят, будто вошедших в распахнутые двери этого дома больше никогда не видели среди живых, однако некроманты и заклинатели духов со Златой улички клянутся, что и среди мертвых никто не откликнулся на имена пропавших. Такова Прага — пропитанная сотней тысяч дымов и десятком тысяч легенд. Здесь любят страшные сказки, извлекая их из глубины времен, а по необходимости — сочиняют сами. Даже в таком прозаическом месте, как «Лошадь Валленштейна», прислушавшись, всегда можно различить витающий под потолком отголосок нового предания, родившегося только вчера и не успевшего обрасти подобающим мхом древности.