Отречение
Шрифт:
– Ты мне, хозяйка, расскажи, расскажи, – попросил старик, – На могилку его сходить надо… Туда-то можно?
– Можно, – кивнула Мария Николаевна. – Чаю попьем, расскажу, недалеко, туда – можно… Хочешь, с дороги умойся, я полотенце чистое повесила, – предложила она, окончательно переходя на близкий, заботливый тон. – Устал, гляди, в такую провальную нашенскую даль добрел! Господи!
Гость, что-то пробормотав неразборчиво, стащил с себя теплую, на меху куртку, огляделся, пристроил ее на спинку стула, сходил за перегородку, умылся. За чаем тоже не проронил ни слова, сидел, слушал, почти ничего не ел и не пил; под лохматыми седыми бровями глаз почти не видно было. Она, обрадовавшись возможности облегчить душу, долго рассказывала, припоминая
– По-бабьи-то его жалеть не надо, хозяйка. Каждому своя судьба, по-другому ему нельзя было – земля у нас такая треклятая, по-божески не выходит. Совесть его доконала, хорошо жил, хорошо помер…
Она, невольно оберегая изболевшуюся душу от нового обвала, не таясь, вытерла кончиком платка слезы.
– Бог с тобой, отец, тебе виднее. Приехал, и ладно, он тебя ждал, он тебя слышит… Душу ты его отпустил… у меня у самой вроде праздник, светлее стало, спасибо тебе, отец…
– Мне-то за что, я ему дед родной, доля моя такая, вот тебе, дочка, спасибо, – сказал гость, тяжело нахохлившийся от каких-то своих неизбывных мыслей, уже потянувших его куда-то дальше. Он поклонился могиле, стал прощаться; за ночь острые вершины гор присыпало свежим снегом, и они горели в небе яркой белизной.
– Отдохнул бы денька два, – предложила Мария Николаевна, присматриваясь к своему гостю внимательнее и пытаясь отыскать в его лице что-нибудь схожее с умершим внуком. Ничего общего, даже самого отдаленного, она не обнаружила, черты лица у гостя как бы стерлись от долгой и трудной жизни, и только иногда в этой старой, древесной коре просвечивали из-под нависавших бровей острые, испытующие глаза. Тут ее поразила иная мысль, старика ведь могли и подослать, раз уж спецгруппа спешно из самой столицы мчалась, чего им стоит? И старик-то какой-то заположный, куда его сатана гонит, вроде бы и не слышит…
Странная, отстраняющая тень, опровергая ее страхи в сомнения, пробежала по лицу гостя; он еще раз поклонился и уже пошел было к поселку неспешным шагом привыкшего много ходить человека; растерянно вперившись в его прямую спину взглядом, она вспомнила главное.
– Погоди, отец, погоди! – окликнула она, бросаясь к нему. – Чуть не оступилась, совсем из головы вон. Самое главное-то вылетело. Бумаги отдала, а вот последние его слова запамятовала. Гляжу тебе вслед, – отец, сердце хватает, хватает… Ах ты Боже мой… прости… Ты, говорит, деду обязательно скажи одно: я за всех за них, за деда, за отца, за всех полной мерой… Нет больше никакой крови… никакой грязи, обязательно, мол, скажи… Наново пойдет круг.
– Так и сказал – наново? – голос у гостя неожиданно сел, треснул.
– Так и сказал, – опять робея под его окрепшим, пристальным взглядом, тихо кивнула женщина, глядя исподлобья от мешавшего солнца. – Ей-Богу, отец, отдохни: тяжело, поди, в такие-то годы из конца в конец. Поживи, погостюй, – добавила она, чувствуя его давнюю, неизжитую усталость.
– Не могу, хозяйка… Не прощен пока, не отпущен, – опять, каким-то не своим, тем же треснувшим голосом словно пожаловался гость и пошел прочь, высокий, прямой, и тут женщина подумала, что этот диковинный старик, о приходе которого каким-то образом знал умирающий арестант, может, и не такой старый. Она вернулась к свежей могиле, присела на камень, задумалась. Фигура идущего к поселку старика была отчетливо ей видна; странный и тихий покой пришел в ее душу. Еще раз подняв голову и взглянув на тропинку, петлявшую по склону к поселку, женщина никого на ней уже не увидела. Она хотела встать, но пересилила себя; значит, так нужно, решила она, есть такие, на людях своего горя ни за что не покажут, несчастные такие люди, где-нибудь скрылся за камнем, и Божий мир ему в овчинку. Из
Но никого Мария Николаевна так больше и не дождалась ни к вечеру, ни на другой день. Непоседливый гость, оставивший после себя какое-то неуловимое беспокойство, вскоре перешедшее в тихую, светлую грусть, исчез бесследно, словно обрел крылья и перелетел через высокий, горный хребет, позавяз напичканный на горе людям самыми дорогими вещами, начиная от урановых и золотых руд и кончая самоцветными каменьями. А может, его подобрал какой-нибудь попутный грузовик; все бывает на этом свете, и не стоило ни о чем судить поспешно. Высокого, прямого старика со стершимся лицом и пронзительным взглядом из-под тяжелых, обесцвеченных временен косматых бровей не раз видели затем то в одном, то в другом городе, то где-нибудь на дороге к Новгороду или Владимиру; если попутная машина, обгонявшая его, останавливалась и старику предлагали сесть, он, не вступая в долгие разговоры, отказывался. Видели его с заплечным мешком и в Киеве, в Печерской лавре, где он вроде бы беседовал с каким-то молодым священником. А еще говорят, что видели его в одном из московских храмов, где он будто бы передал священнику груду тяжеловесных царских золотых монет, и священник потом рассказывал, что этот удивительный старик, отказавшийся назвать себя, сказал всего несколько слов о том, что Бога, может быть, и нет, но что Бог необходим… Вероятно, это был и не зежский лесник, старики после определенного рубежа, так же, как и дети до определенной поры, часто бывают похожи один на другого.
Денису все-таки пришлось перебраться из-за Аленки, ставший совсем слабой, на временное, как он думал, жительство в Москву, и однажды в суете Садового бульвара ему тоже почудился бесследно пропавший лесник; он, кажется, даже повернул голову и взглянул на правнука; мороз подрал у Дениса по коже, дыхание перехватило; опомнившись, он бросился следом, но прямую, знакомую спину, мелькнувшую перед ним еще раз, размыло. Толкая прохожих, Денис метнулся в одну сторону, в другую, растерянно остановился, вызывая любопытство, бестолково повертел головой и задумчиво побрел своей дорогой дальше.
Уходя от навязчивых мыслей и сомнений, он вечером обложился книгами и конспектами, погружаясь в свой, ставший уже привычным, все более затягивающий его мир. Он не успел сосредоточиться – постучав, вошла Аленка, вздрагивая седой головой, что с ней приключилось после вторичного отказа в пересмотре дела сына о снижении срока заключения, и притом приключилось во сне…
Денис быстро пошел ей навстречу, скрывая свою тревогу улыбкой, обнял за плечи; теперь он перерос ее на целую голову – разговаривая с ним, Аленке приходилось поднимать глаза.
– У тебя, вижу, сегодня совсем хорошо, – весело сказал Денис.
– Да, кажется, дергает меньше, может, и пройдет, – ответила она, чувствуя себя бодрее и крепче от присутствия рядом сильного молодого человека, от ощущения его бережных, заботливых рук. – А ты меня держишь, боишься упаду?
– Просто выполняю долг вежливости, учусь столичной галантности, – нашелся он и засмеялся. – Москва, черт бы ее взял… надо же соответствовать. Садись, пожалуйста, ну как, тебе удобно? Что это у тебя?
– Представляешь, часов в пять стучится Марьямовна, привратница, – сказала Аленка, обеими руками приподнимая толстый, продолговатый пакет, и ее голос заставил внука насторожиться. – Оттуда.. от Пети… без тебя боялась открывать. Положила на стол и гляжу, жду тебя. Марьямовна даже не могла припомнить, кто ей передал, уверяет, какой-то высокий, худой старик…
– Подожди, Аленка, – остановил ее внук, не в силах оторваться от ее пустых глаз, совершенно лишенных сейчас света, уловив самый последний момент и невольно стараясь отдалить неизбежное. – Подожди, сейчас…