Отрочество 2
Шрифт:
– … но, молодой человек, – назидательно сказал он, подняв вверх палец и заулыбавшись широко, – надо думать и об окружающих! Маленькие подарки приводят иногда к большим последствиям!
Догрузив меня несколькими ящиками спиртного и табака, он счёл подготовку удовлетворительной. На козлы фургонов, расшитых по тентам надписями «Пресса» уселись Товия и Самуил, но што Маркс только головой помотал, будто отгоняя странное.
– Возвращайтесь живыми, – сказал он на прощанье очень серьёзно, – это главное.
– За
Он заколебался на мгновение, но тут, под окном его варшавского дома, прошла компания молодёжи, распевая «Марш Домбровского[iv]».
Тряхнув головой, он прикусил губу и повторил ещё раз…
– За вашу и нашу свободу! Русский[v]…
… и глубоко задумался, комкая газетный лист.
[i] Младшее (на тот момент) офицерское звание в арии буров.
[ii]Так называется начавшееся в 1835 году переселение буров в центральные районы Южной Африки.
[iii] Фельдкорнетство – приблизительный аналог роты.
[iv] Он же «Мазурка Домбровского», он же «Гимн польских легионов в Италии» (Наполеоновские войны), он же – гимн современной Польши. Первая строка – «Ещё Польша не погибла (Польска не сгинела)»
[v] «За вашу и нашу свободу» – один из неофициальных девизов Польши, широко использующийся в годы восстаний против владычества Российской Империи. Характерно, что знамя (красный крест на белом полотне) с лозунгом всегда делали двухсторонним – на одной стороне лозунг на польском, а на другой – на русском языке.
Глава 15
Сойдя с поезда, Серафим опасливо вжал голову в плечи, дивясь людскому толкучливому многолюдию и вокзальной роскоши. Ишь… жируют!
Повертев кудлатой башкой, выцепил глазами городового, и выдохнув решительно, затрусил к нему по влажной от недавнего дождя брусчатке, ежесекундно ожидая самово нехорошево.
– Доброво здоровьичка, – издали сорвал он шапку и закланялся, да так и не выгнул спину взад, ссутулившись привычным крестьянину образом перед лицом начальственным, – вашество…
Мужик замялся, забыв титулование столь важного чилавека в мундире. С медалью!
– Ну?! – рявкнул здоровенный усач, вкусно пахнущий самонастоящим, а не махорошным табаком, водкой и копчёностями, – Не томи власть, дяр-ревня!
– В-вашество… – у Серафима подогнулись ноги, и в голове уже закружилась каторга с клеймением и плачь старушки-матери, да воющая с горя жена и осиротевшие при живом отце детки.
– Тьфу ты… – усач сплюнул пренебрежительно, и несколько смягчился, видя нешутошный испуг мужичка, – Из какого ж ето угла ты вылез, дяревня?
– Сенцовские, вашество, – словоохотливо зачастил вспотелый от радости мужик, – што в Костромской! Бывшие, значица, помещика…
– Цыть! – прикрикнул служивый, морщась от чево-то, –
– Так ето… – Серафим достал из-за пазухи пропотелую линялую тряпицу с письмецом, – на работу обещались устроить. Вот… адресок…
– Молдаванка? – крутанув головой, удивился непонятно чему городовой, сходу прочитав адрес, – Эк тебя… Никак скокарем иль медвежатником решил стать, хе-хе!?
– Што вы… вашество! – замахал руками крестьянин, улыбаясь испуганно непонятной шутке начальства, – У нас последних ведмедей ишшо при помещике…
– Замолкни, – перебил служивый разом замолкнувшево мужика, – дяр-ревня! И не пошуткуешь с тобой, потому как – дурак! Понял?
– Дурак как есть, – робко заулыбался так и не разгибающийся Серафим, – потому как мужик. Чай, не из бар…
– Эх-х… – то ли выдохнул, то ли крякнул городовой, – ладно… тебе, значит, аккурат во-он до туда! Видишь?
Он ткнул перстом, и крестьянин торопливо закивал, собирая морщинки у рано выцветших серых глаз, щуря их старательно по полицейской указке.
– Вон аккурат оттудова и…
Городовой объяснил всё подробно, заставив мужика повторить, и только тогда отпустил.
– В порядок себя приведи, – посоветовал он напоследок Серафиму с ноткой снисходительности, – а то выглядишь, прости Господи…
Служивый широко перекрестился, и широким небрежным жестом велел Серафиму убираться. Тот затрусил поспешно – так, штоб ровнёхонько в плепорцию, штоб уважить власть, но и себя не шибко уронить, значица.
В одном из проходов под домами, спрятавшись от накрапывающево дождя, мужик долго чистился, приводя себя в порядок. Как-никак справный мужик, а не распоследняя голытьба! Даже вон… сапоги!
Чистился, опасливо поглядывая на каменную махину, нависающую над головой. И как люди не боятся?!
Вытянув ногу, он сызнова опасливо взглянул вверх, успокаивая себя тем, што вон – ходят люди, и полюбовался сапогами – тятенькины ишшо, сносу им нет! Ежели не трепать кажный день, канешно. Так, по праздникам, ну и как сейчас.
Достав припасённый туесок с дёгтем, он тряпочкой отполировал сапоги, поплёвывая на них и не жалеючи дёгтя. А?! Лепо и духовито!
Прохожий, по виду из господ, раз в шляпе и очёчках, проскочил мимо, ругаясь негромко на запах, и Серафим на всякий случай снял шапку, заулыбавшись и закланявшись. Проводив взглядом удаляющуюся спину, сплюнул независимо – дух дегтярный господам не по нраву, неженкам! И ишшо раз – дёгтём и тряпочкой по сапогам, потому как он нравный и бунташный!
Деревянной расчёской с редкими зубьями долго расчёсывал спутавшиеся после путешествия волосья, ругаясь тихохонько и шипя от боли. Наконец расчесал, почистился ишшо раз, и пошёл на эту… Молдаванку, опасливо поглядывая по сторонам и на всякий случай сдёргивая линялую шапку при виде кажного прохожего.