Отрочество
Шрифт:
— Ты ково это дураками? — набычился Федька.
— Крестьянина из деревни, — не поддался Мишка, — вот вцепился такой в тебя, и говорит — обскажи мне, мил-человек, за татар вашенских! Вот обскажи!
— Ну я это… — потерялся Федька, — да ну тебя!
— То-то! Люди как люди, — повторил Пономарёнок, — Не хорошие, не дурные. Хотя и чудные! Для нас. А для них самое и оно!
— Правда, — раздумчиво добавил он, — ворья среди них много!
— Во! — засиял Савка-слесарёнок, — А я што?!
— Много, — повторил
— А… какое оно, море? — вклинился в разговор пекарёнок.
— Море, — отчаянно захотелось залезть в затылок, но под взглядом Прасковьи захотелось почему-то сдержаться, выказав себя солидным и почти взрослым, — оно, брат, такое… Здоровское! И Одесса — здоровская!
Двадцать седьмая глава
«— Здравствуй на многие лета, брат мой Санька. Пишу тебе, как выдалась свободная минутка. Вернулся только из немецкой колонии, сбросил с плеч аккордеон, повесил куртку на вешалку, да и сел за письмо.
Душа моя разрывается на части — сил нет, как соскучился по тебе, Мишке, Владимиру Алексеевичу, Марии Ивановне и Наденьке.
Поверишь ли, даже сэр Хвост Трубой снится иногда. Подойдёт этак, боднёт башкой своей лохматой… дескать, скоро ты в Москву прибудешь-то?
Скучаю и по улочкам Московским, вплоть до каждого проулочка трущобного. Звон колокольный, стены Кремля, акающий московский говорок сниться. Бывает, что и гуляю во сне по улочкам, ставших мне роднее родных. Просыпаюсь, и слёзы на глазах.
Рвётся душа моя к вам так, что будь крылат — вот ей-ей, только взмахнул бы крылами, и к вам! Совсем уже скоро сяду на поезд, и отбуду в милую моему сердцу Москву, тотчас по отбытию затосковав по Одессе. Так вот, брат. Сердце навечно пополам.
Знаю уже, что буду видеть во сне Одессу с её набережной и каштанами в цвету, изменчивое и любимое море, Фиру, тётю Песю, Лёвку, Косту и всех-всех-всех, ставших для меня родными и близкими.
Хочется иногда придумать что-нибудь этакое, чтобы махнуть этак крылами, и в Одессе через пару часов. Не знаю пока ещё, как подступиться, но твёрдо уверен — небо будет нашим!
Есть у меня идеи крылатые, Санька! Есть! Но для этого нужна либо всемерная помощь государства, на что я совершенно не рассчитываю, зная безмерно дурное управление, либо деньги. Много денег!»
Шквалистый порыв ветра ударил в окно, заставив задребезжать стекло, за которым, отчаянно размахивая крылами, задом наперёд пролетел обалделый голубь, теряя перья и остатки и без того невеликих мозгов.
— Ма-ам! — раздался восторженный детский голосок, перекрывший шум ветра, — Смотри! Ма-ам…
Не выдержав пронзительного по-кошачьи мамканья, подошёл к окну. Ну да, ожидаемо…
— Ма-ам!
— Ой вэй! — показалась на пороге мать чумазого семейства, всплёскивая заполошно руками, — Живо домой! У всех дети как дети, на счастье и гордость, а у мине босяки на позор уже сейчас, а не когда подрастут! Домой!
— Ну ма-ам… — дружно, на редкость пронзительными противными голосами.
— Домой! — а голосок! Сразу ясно, што дети родные, и им есть куда расти по противности и пронзительности.
«Погода в Одессе отличная! Лёгкий октябрьский ветерок колышет кровлю домов, мимо пролетают мелкие домашние животные и дети до восьми лет…»
— Егор! — в дверь отчаянно замолотили, — Впусти, пока нас вместе с Кацами не унесло! Откладываю недописанное письмо и спешу к двери.
— Ух! — бесцеремонный Боря Житков, в гимназической фуражке по самые уши, и весь посинело съёжившийся, зябко проскакивает внутрь, — Ну и погодка! Ставь самовар, иначе наша смерть от переохлаждения будет на твоей совести!
Коля Корнейчук, весёлый, болтливый и немножечко стеснительный, трясёт мне руку, после чего начинает морщиться, и громогласно чихает, отвернувшись в сторону, и накрыв платком крупный нос.
— Моё почтение, — Володя-Вольф Жаботинский более сдержан. До этого мы виделись только в редакции, да и то мельком.
Несколько минут спустя мы уже за столом, у горячего самовара, поглядывая в окно на разошедшуюся погоду. Небо заволокло тучами так нешуточно, что пришлось зажечь керосинку, несмотря на раннее совсем время.
С неба начали срываться первые капли, и вот уже поток воды хлещет наискось во все стороны разом, ища малейшую щёлочку. Дико завыл ветер, задребезжали оконные рамы, в комнате резко похолодало.
Не желая разводить огонь во время бури, я поспешил раздать пледы.
— Без церемоний, — повторяю ещё раз, специально для Жаботинского, с которым едва знаком, — все сладости через тётю Песю закупались, так што наверное кошерное. Более или менее. Мы пили чай и говорили о пустяках, глядя на разбушевавшуюся непогоду.
Чуть погодя Вольф оттаял, и начал интересно рассказывать о Швейцарии и Италии, где он подвизается корреспондентом «Одесского листка», сотрудничая так же с «Одесскими новостями» и рядом других изданий. Рассказчик он отличный, информацию подаёт ярко, выпукло и чаще всего ёмко.
Он старше нас всех, но не особо задаётся. Командные нотки проскакивают, но скорее рефлекторно, без попыток игры в вожака стаи.
Коля постоянно перебивает его, и в один момент Вольф не выдерживает, затыкая его выпечкой. И смеётся! Оттаял, значица, совсем другой человек стал.