Отрок (XXI-XII)
Шрифт:
– Расскажешь? Может, у меня получится?
– Нет, нельзя объяснить того, чего не понимаешь. А про Мишаню я тебе не зря говорю. Та старая ведунья тоже не все могла. Была одна вещь, которая ей не давалась, хотя ее этому и учили. Кто уж учил - не знаю, но учили, она сама говорила. И дело было не в ней самой, а в том, что мужчину подходящего она найти так и не смогла. Говорила она так. Светлые боги не зря людей на две половины разделили - мужчин и женщин. Женщина может в себе силу собирать, может и отдавать, а управлять ей почти не может. Ты вот Мишане просто силу отдавала, а направить ее, куда следует, не могла, потому так много
– И я с Мишкой…
– Все может быть… Кто ж знает?
– Ты говорила: она очень долго жила. Это от того, что у людей силы собирала?
– Да, что-то от тех сил и ей оставалось, или сама себе оставляла. Иногда так и говорила: "Я твоего сына или мужа, или еще кого-то, спасу, но ты за это на пять лет постареешь, или на десять". Иногда, рассказывали, вообще жизнь на жизнь меняла. А сама все жила и жила.
– Жизнь на жизнь… И соглашались?
– Вот будут у тебя свои дети, тогда поймешь, что можно и на такое согласиться.
– А отчего же она умерла?
– Убили ее. Князь дружинников прислал - варягов, а с ними трех попов греческих… Ну и убили. То ли не смогла защититься, то ли не захотела… От жизни, ведь, тоже устают. А может, не захотела смотреть, как древние устои рушатся, новая власть приходит, новый бог…
– А как ее звали?
– Яга.
– Пи-и… ть…
– Ой, очнулся! Пить просит!
– Сиди! У тебя руки от слабости дрожат, не сможешь напоить, только обольешь. Я сама.
– Мишаня, ты глаза-то открой, вот оно питье - перед тобой. Все, все, сразу много - нельзя. Я тебя, Мишаня, сейчас спрашивать буду, так ты глазами моргай, говорить тебе пока не надо. Если да - глаза прикрой, если нет - глазами туда-сюда поведи. Ну-ка, попробуй. Голова не кружится? Хорошо, молодец. Теперь вздохни сколько можешь. Где больно, здесь? А здесь? Тело все чувствуешь: ноги, руки? Шевельни-ка пальцами на руках. Теперь на ногах. Совсем хорошо. Повезло тебе: удар вскользь пришелся. Ребра у тебя, конечно сломаны, но хребет цел и обломками костей нутро не поранено. Людмила, не вставай!
– Я только глянуть…
– Насмотришься еще, даже надоест. Что ж ты натворил, Мишаня? Разве можно у подранка на пути становиться? Счастье твое, что он уже чуть жив был: ударил и сам упал тут же. Потому, наверно и удар неверным оказался. Повезло. И еще раз повезло - пес у тебя умница. Сюда прибежал и меня к тебе привел. А потом третий раз повезло, когда я его с твоей шапкой домой отослала, он твою подружку лекарку первой нашел. Она тебя, считай из-за кромки и вернула, я бы не смогла. Везучий ты, Мишаня. Только сколько же можно везение испытывать? Рано или поздно везти перестанет. Ладно, отпей еще пару глотков и спи. Сон - лучше лекарство.
– Как он, баба Нинея?
– Даже лучше, чем я думала. Везунчик. Любят его светлые боги.
– Он христианин.
– Он - никто. В нем вообще никакой веры нет, можешь не сомневаться, я знаю.
– Вообще никакой?
– Бывает. Трудно таким - надеяться не на кого, кроме себя, да близких людей: друзей, родных. А еще трудно, потому, что самому приходится добро от зла отличать, а не по тому, как вера учит.
– Так за что же его боги любят, если он им не поклоняется?
– А сами боги себе поклоняются? Требы кладут, молитвы возносят?
– Так он, что… Бог?
– Глупостей-то не болтай! Мальчишка он. Может немного необычный, но мальчишка. В каждом из нас есть частица бога, потому, что мы - их потомки. А в нем, наверно, эта частица чуть побольше, чем у других. Вот и все.
– А может, кто-то из богов с его матерью согрешил? Вот и оберегает свое чадо.
– Нет, не чувствую я в нем ничего такого… Нет. Я бы заметила. Человек он. Смертный человек - сын смертных людей, только… Не знаю, как сказать… Есть в нем что-то такое… Ты, когда его лечила, ничего не заметила?
– Что?
– Нет, ты же первый раз… не с чем сравнивать. Потом, может быть, поймешь.
Голоса снова начали удаляться, становиться невнятными…
"Какую подружку Чиф нашел? Юльку? Но эту же Людмилой зовут. А голос похож…".
Додумать мысль Мишка не успел - уснул.
– Михайла! Просыпайся! Смотри, кого я тебе привез!
Голос дядьки Лавра вырвал Мишку из сонного покоя.
– Мишаня, сынок…
– Мама!
– Ань, ну что ж ты плачешь-то? Смотри: живой, здоровый!
– Да какой же здоровый? Ты посмотри на него! Мишаня, сынок, я извелась вся, что ж ты наделал? Пропал, ни слуху, ни духу. Потом Чиф твою шапку принес, не знали что и думать…
– Мама, прости, не мог я иначе. Не хочу я в доме жить, где тебя обижают. Я деду с Немым еще припомню, как они тебя… А жить с ними вместе не буду. Ты не беспокойся, я уже поправляюсь. Баба Нинея говорит, что скоро вставать смогу.
– Да что ж ты говоришь такое, сынок? Разве ж можно так? Нельзя на родичей зло держать. А батюшка Корней чуть не умер. Ты же не знаешь: мы, когда в село вернулись, почти все заболели, а дед Корней тяжелее всех.
– Как заболели? Юлька же написала, что можно возвращаться!
– Да вот так, заболели. Болезнь, оказывается, не прошла, просто все переболели, но умирали почти одни только старики. А кто выздоровел, тот снова уже не заболевал - такая болезнь. Несколько дней человек в жару лежит, кашляет сильно, а потом на поправку идет. Только старики не выдерживали, и Настена не сразу разобралась, как правильно лечить. А когда мы вернулись, она уже все про эту болезнь знала, даже деда выходила, хоть он и старый. Он, да еще староста Аристарх Семеныч теперь самые древние у нас, старше никого не осталось.
– И ты болела?
– И я, но не сильно, дней пять всего…
– И малышня?
– И они тоже, но сильнее всех дед Корней. Он и до сих пор слаб и кашляет еще. Он в бреду все тебя поминал, все хотел идти искать. А как в себя пришел, сказал, что тебя в лесу не найти, но как холода настанут, ты сам на пасеку придешь, чтоб в тепле быть. Туда и собирался за тобой идти.
– Правильно, я так и хотел сделать, да вот не вышло.
– Ты на него зла не держи, он тебя любит, а что озлился тогда, так от горя. Ему же тебя тоже не хотелось посылать, но нельзя было иначе. А тут я еще… Да и не ожидал он, что ты с ножом на него…