Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой
Шрифт:
Но дело было ещё в том, что молодая особа состояла до этого в браке с каким-то мелким немецким чиновником по имени Пётр Карл Фет и оказалась от него беременной.
Вскоре по приезде в Россию она родила мальчика, который в метрической книге был записан сыном дворянина Шеншина. Лишь двумя годами позже рождения маленького Афанасия состоялась свадьба «молодых» по православному обряду, и Шарлотта стала называться Елизаветой Петровной.
Всё вроде уладилось: и жена законная, и сын ещё при рождении уже имел как бы законного отца. Но шли годы, и тайна рождения их первенца тем не менее однажды неожиданно открылась: Орловская консистория признала метрическую запись незаконной. Так наследник
Отцовские чувства меж тем не исчезли у Афанасия Неофитовича, и по-прежнему он заботился о своём первенце. После пансиона Фет окончил Московский университет и, посоветовавшись с семьёй, решил пойти на военную службу, ибо лишь получение офицерского звания могло вернуть утраченное дворянство.
Уже через шесть месяцев на основании университетского диплома Фет мог рассчитывать на производство в первый офицерский чин. Всю свою волю молодой новобранец сжал в кулак, чтобы добиться заветной цели — получить погоны ротмистра, которые и давали право на возведение в дворянство.
Тяжела была служба в кавалерийском полку, а главное — чужда по духу выпускнику университета, к тому же увлечённо писавшему стихи. Отец постоянно высылал деньги, чтобы сын ни в чём не нуждался, чтобы не выглядел белой вороной даже среди самых богатых отпрысков известных семейств.
Вот уж за первыми офицерскими званиями получены погоны штабс-ротмистра, что означало — осталась всего лишь одна ступенька до вожделенной цели.
Но ещё одна лишняя звёздочка на плечах молодого офицера оказалась недосягаемой — вышел указ о том, что право на дворянство отныне может дать лишь чин полковника!
Как ни заставлял себя идти и идти к заветной цели, сжав зубы, пересиливая все невзгоды постылой военной службы, сил всё же не хватило. Фет вышел в отставку, вскоре женился, затем завёл одно, вскоре другое имение. Он был уже известен как талантливейший лирический поэт. Но обида, нанесённая ему ещё в детстве, не уходила, болью саднила в сердце. Ему казалось, что и в среде его близких друзей-писателей на него смотрят как на чужого, не их поля ягоду.
Последнего, скажем прямо, не бывало. Разве могло прийти в голову дворянину Тургеневу или графу Льву Толстому, что, поскольку их любимый поэт и близкий друг Фет по бумагам разночинец, посему они с ним не станут и знаться? Чушь какая-то! Но что можно было поделать с уязвлённым самолюбием...
Наконец он решился на самую крайнюю меру — написал царю. Он тоже решился просить, но не того, что просил у императора, к примеру, граф Алексей Толстой. Отставной гвардии штабс-ротмистр А. А. Фет просил высочайшей милости присоединить его «к роду отца со всеми правами, этому роду принадлежащими».
Лев Николаевич Толстой, которому Фет тут же сообщил о своей радости, ему ответил: «Очень удивился я, получив ваше письмо, дорогой Афанасий Афанасьевич, хотя и слышал... давно уж историю всей этой путаницы; и радуюсь вашему мужеству распутать когда бы то ни было. Я всегда замечал, что это мучило вас, и, хотя сам не мог понять, чем тут мучиться, чувствовал, что это должно было иметь огромное влияние на всю вашу жизнь».
Слов «чем тут мучиться» Фет явно постарался не заметить. Царский указ, даровавший ему отныне дворянское звание, казалось, и впрямь стал для него словно венцом всех его жизненных свершений. Он даже не понял, почему самые близкие его друзья, которых он когда-то несправедливо подозревал в некоем отчуждении от него, именно теперь стали как-то насмешливо относиться к тому, что он, известнейший в русской литературе Фет, стал вдруг с особым
По этому поводу чуть ли не дошло до разрыва отношений с Иваном Сергеевичем Тургеневым, который якобы где-то неосторожно обмолвился о том, что давно знает прекрасного поэта Фета, но ничего не читал шеншинского.
Фет никогда не заговаривал с Алексеем Константиновичем Толстым о перемене в своей судьбе. Слишком уж полярно противоположны оказались их жизненные поступки.
В конце концов, поведение Фета можно понять. Труднее, должно быть, и теперь понять и принять то, как распорядился собственною судьбою граф Толстой.
В самом деле, много ли в истории найдётся лиц, которым самим фактом происхождения и связей было предопределено место в кругу сильных мира сего, что так высоко ценится среди многих и многих людей?! Но, наверное, ещё меньше в истории тех, кто, следуя велению своего сердца, обрёл в себе силы отказаться от самых искусительных соблазнов власти и оценить самые громкие и соблазнительные звания и чины как ненужную шелуху.
Увы, кроме Ивана Ивановича Шувалова, в русской истории мы не назовём никого. Будучи фаворитом императрицы Елизаветы Петровны, он нашёл в себе силы, чтобы не пойти проторённым путём «людей в случае», и отказался от графского достоинства, предложенного ему императрицею, не принял от неё в дар ни одной деревни. В истории он остался другом и покровителем великого Ломоносова и основателем Московского университета и Петербургской академии художеств.
Другой человек схожей судьбы — один из благороднейших русских людей, талантливейший поэт, прозаик и драматург, беспощадный обличитель тирании и деспотизма — Алексей Константинович Толстой.
А ведь, казалось, его род, как и он сам, был обязан своим положением в обществе именно тому самому везению, тому самому «случаю», что, как по волшебству, в одно мгновение превращало доныне неизвестных людей в сильных мира сего!
Впрочем, этот роман так и задуман — вся неповторимая судьба героя от самых его корней...
Часть первая
ПРЕДТЕЧА
...что за прелесть «Бабушкин кот»! я прочёл
два раза и одним духом всю повесть, теперь
только и брежу Трифоном Фалалеевичем
Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза,
повёртывая голову и выгибая спину. Погорельский
ведь Перовский, не правда ли? [2]
Погорельский... был... лучшим из худших, то
есть, если угодно, очень хороший писателем.
2
...что за прелесть «Бабушкин кот»!.. только и брежу Трифоном Фалалеевичем Мурлыкиным, — «Бабушкин кот» — так А. С. Пушкин в письме к брату Льву от 27 марта 1825 г. (из Михайловского в Петербург) называет повесть Антония Погорельского (А. А. Перовского) «Лафертовская маковница», героиня которой промышляет выпечкой и продажей медовых маковых лепёшек. Лафертовская (Лефортовская) часть Москвы располагалась на левом берегу р. Яузы и называлась так в честь сподвижника Петра I Лефорта. А. С. Пушкин в цитируемом письме оговорился; на самом деле герой повести Погорельского звался Аристархом Фалалеевичем, а не Трифоном.