Отшельник

Соболева Ульяна

Я решила, что с этого момента многое изменилось, и я поняла, как вести себя с Огинским… Я ошиблась. Нет никаких правил, как вести себя с самим дьяволом.

Все лишь иллюзия, которую он сам вам дает или не дает в зависимости от его личных желаний. И он дал мне эту иллюзию. Ненадолго. Все последующие дни, и правда, казались сказкой. Огинский присылал мне с утра цветы, днем вез меня в город, и мы гуляли пешком, а за нами следом ехал его эскорт. В такие минуты он не был похож на того жуткого зверя, который спустил на меня своих псов и гонял босиком по заповеднику, приказывал ползать по зале, развлекая его в первую встречу. И я начала понимать, почему женщины могли сходить по нему с ума.

За мной никто и никогда не ухаживал. Наверное, поэтому все, что происходило постепенно,

заставляло забывать, что я пленница и по ночам запираю дверь своей спальни, и не могу уснуть, потому что мне страшно, что он ворвется ко мне. Я знала, что Огинский приходит под двери моей спальни. Я слышала его приближающиеся шаги. Так же, как и удаляющиеся. Но днем… днем мне начало нравиться проводить с ним время. Тогда как ночью я с ужасом ждала, что он сорвется и предъявит свои права. Потому что с каждым мгновением этот момент становился все ближе и ближе.

Но я не думала, что он настанет настолько быстро и настолько страшно… Потому что Огинский… Рома… умел заставить расслабиться. И я расслабилась настолько, что не поняла, в какой момент рядом со мной снова оказался зверь. Но все это было потом. Пока что я пребывала в иллюзии и ожидании скорого побега. Со мной вышли на связь… одна из горничных оставила для меня записку, чтоб я позвонила Ларисе, она придумала, как вытащить меня из логова Огинского. А утром мама сказала мне, что им купили билет обратно домой. И я поняла, что, возможно, выберусь из этого кошмара целой и невредимой – я жестоко ошиблась. Я не просто не узнала Огинского за это время, я видела лишь то, что мне позволяли увидеть… и истинное чудовище мне еще ни разу не показалось.

ГЛАВА 20

Она хитрей змеи, хотя скромней голубки,

Чиста как херувим, как сатана лукава,

Податлива как воск, но как железо ржава,

Прозрачна как стекло, но чувства так же хрупки.

Бела как лилия, как лилия нежна,

Во всем пленительна и фальши вся полна.

Я не знал, что со мной происходит, но это происходило, и я чувствовал, как меняюсь изнутри. Она меня меняет. Было в ней что-то искреннее, чистое, неиспачканное жизнью. Её не трепало и не окунало в болото. Она верила в какие-то чудеса, и ее глаза искрились, как у умалишенной, как обычно светятся у детей. Я из того магазина приехал домой, а пальцы, как четки, перебирали ее кружевной шарфик, и перед глазами молочно-белое тело изогнутое, тонкие руки на перекладине, торчащие тугие соски и эти кружева между ног, впились в плоть и скользят по складкам, исторгая из девчонки гортанное мычание. У меня зудели губы от желания выдернуть к дьяволу этот кусок тряпки и лизать ее там, где она касалась растертых нижних губ. Жадно и долго вбиваться в нее языком, именно это я и представлял, когда потом, обмотав шарфик вокруг напряженного и раскаленного до боли члена, дергал ладонью вверх-вниз, изгибаясь на простынях и закатывая глаза, представляя, как вылизав досуха ее узкую дырочку, с ревом насаживаю это тело, покрытое бисеринками пота, на свой член и трахаю.. трахаю… трахаю… брызгая в нее спермой и рыча ее имя. У меня выработался на него фетиш, я произносил его часто вслух, играя каждым слогом и наслаждаясь его звучанием. Оно было символично для меня… оно олицетворяло то же самое, что и значило.

Я хотел ее так, как ни одну женщину «до». Меня разъедало этой похотью. Я не мог успокоиться. Все мои мысли так или иначе сводились только к ней. Я не работал – Марк все делал за меня, я не листал досье конкурентов и не проверял работу своих рейдеров. Я ни черта не делал… точнее, нет, делал – я игрался со своей игрушкой в жизнь. В настоящее. Во что-то, во что сам никогда не верил и так жаждал заполучить от нее, что скулы сводило.

Как в долбаных сказках, я, словно чудовищная спящая красавица, проснулся от ее поцелуя. Смешно и розово до оскомины

на зубах, но это правда. Я постоянно думал о них. О ее губах. О язычке, толкающемся в мой, заставляющем член ныть и дергаться в предоргазменных спазмах, о ее дыхании, о стонах… о руках в моих волосах. Просто поцелуи… мои первые за всю жизнь. И я не целовал, я пожирал ее рот, я его насиловал. Я в нем трепетал. Мне казалось, это круче секса. Пил ее прерывистое дыхание, собирая пальцами сладкие конвульсии сокращающегося лона, и понимал, что не отпущу. Она моя. И мне насрать, что она думает по этому поводу. Солнечная девочка уйдет из этого дома только мертвой. И когда произнес про себя… понял, что не уйдет даже мертвой. Здесь и останется. Моя! Скалился своему сумасшествию в зеркало и поправлял галстук. Расправляя воротник рубашки заутюженный и острый, как бритва. Мне нравилось это ощущение беспрерывного падения в бездну ее неба. Нет, я не расправлял крылья, я сжимал когтями свою добычу и несся куда-то в ее синеву.

И злорадно не боялся разбиться, как истинный эгоист, я прекрасно знал, что мы разобьемся с ней вместе. Маленькая бабочка запуталась в моей паутине, и я ревностно прослежу, чтоб ни одна тонкая нитка-проволока не ослабила натяжение. Я каждый раз с любовью буду проверять натяжение и затягивать сильнее, чтоб до крови и до отметин.

Я не посылал ей цветы с посыльным. Ни хренааа. Мне нравилось выбирать их самому. Как и все, что делается впервые, это вызывало эйфорию. Я брал машину и перся в город с рассветом. Это был особый маниакальный кайф – подниматься раньше, чем солнце, и ехать по пустой трассе, представляя, как она восторженно вскрикнет, увидев новый стеклянный горшок с цветами. Днем, пока нас не было, в ее комнате соорудили полки над потолком. Я хотел превратить ее комнату в оранжерею, засыпать ее цветами. Засыпать всем, что она любит. Я изучал досье и отмечал каждую мелочь в блокнот. Нет, это не было желание ей угодить. Это нечто большее, неподвластное моему собственному пониманию. Когда ей привезли цветы первый раз… она восторженно трогала лепестки пальцами, а потом с каким-то благоговением поливала из графина, став на носочки и прикусив кончик розового язычка.

Для меня привозили самые разные, экзотические, выращенные какими-то неслыханными способами, орхидеи. Их пересаживали в горшки. И я привозил цветы в особняк. Мне, как прыщавому подростку, было стыдно тащить цветы ей. Но я отпирал дверь в ее спальне своим ключом и ставил очередной цветок на полку. Запирается от меня. Дурочка. Я, если захочу, снесу в этом доме все двери, а захочу, она будет спать на коврике у моей кровати. Но мне не хотелось. Я выжидал. Не подходил к ней. Смотрел издалека, как спит. Мне нравилось на нее смотреть. Я мог зависнуть надолго. Уходил и становился под струи ледяной воды, чтобы успокоиться. Шлюх не хотелось. Больше ни разу. Ее хотел. Так хотел, что выл волком, в очередной раз самоудовлетворяясь и разрываясь на части от понимания, что она не говорит мне свое долбаное «да». И мне адски хочется его выдрать из нее насильно, чтоб кончала и орала мне “да”, сломанная и раздавленная весом моего тела.

Но было нечто иное, завораживающее и не дающее сломать… я ее узнавал. Мне нравилось изучать. С каждым днем все больше и больше. Ни к кому я не подходил настолько близко, как к ней. Я показывал ей столицу. Надя восторженно внимала каждому моему слову, спрашивала, заглядывала в витрины магазинов с сувенирами и по-детски радовалась, когда я их покупал. Не золото, не бриллианты, не шмотки, а сувениры.

«Мама будет в восторге… а Митя… да, ему понравится этот шар с куполами… А можно им отправить?

– Можно.

– Дааа? О, боже! Спасибоооо».

В один из таких «спасибо» она меня поцеловала. От восторга. Вот так просто сдавила мою шею своими тонкими руками и жадно прижалась губами к моим губам. Раскрасневшаяся с прохладными щеками и холодными пальцами. От нее пахло клубничным джемом, который она ела на завтрак, и молоком. От нее пахло несбыточным диким сексом и еще чем-то сумасшедшим. От фантазий, чтобы я сделал с этим джемом на ее теле, начинало потряхивать. У меня насчет нее их было столько, что, казалось, я ни о чем другом думать не могу.