Отсюда и в вечность
Шрифт:
Прюитт чувствовал себя как человек, очнувшийся после долгого сна в чужой стране, в которой прежде никогда не был и языка которой никогда не слыхал, и очень смутно представляющий себе, каким образом он здесь оказался. «Почему я здесь?!» — задает себе вопрос этот человек, и сам боится ответить на него.
«Что теперь делать? — раздумывал Прюитт. — То, что случилось, никого больше не интересует. Почему же мне это не дает покоя?» Бокс никогда не был его призванием, игра на горне — вот его настоящее призвание. Почему же он здесь решил выдавать себя за боксера?
Обещание, данное матери, ничего не могло изменить, дело было вовсе не в нем. Правда, религиозное чувство, чувство долга
«Бой на ринге, — размышлял Прюитт, — неизбежно означает причинение боли сопернику, преднамеренно и без всякой необходимости. Два человека, не испытывающих никаких злобных чувств друг к другу, выходят на ринг и стремятся побольнее ударить один другого, чтобы доставить удовольствие людям, наблюдающим за ними и далеко уступающим им в смелости. Чтобы как-то скрасить эту драку, ее назвали спортом, сделали одним из видов азартных игр». Никогда прежде Прюитт не думал так о боксе. Но чего он всегда терпеть не мог, так это быть марионеткой.
Поскольку сезон соревнований по боксу закончился, Прюитт мог подождать до декабря, прежде чем объявить о своем решении. Он мог бы молчать, наслаждаться лаврами победителя до тех пор, пока не настало бы время заявить всем о своих нравах на более высокое звание. Но Прюитт был слишком честен, чтобы продолжать обманывать людей, в то время как сам он отказался дальше служить для них марионеткой.
Сначала, когда он рассказал о причинах, побудивших его отказаться от дальнейшего участия в соревнованиях, ему не поверили. Позднее, когда стало ясно, что он говорит правду, решили, что он занимался спортом ради личной выгоды и вовсе не любил спорт, как все другие. Поэтому его с негодованием изгнали из команды боксеров. Еще позднее, когда поняли, что Прюитт не намерен вернуться на ринг, его стали уговаривать, зазывать, вести с ним душеспасительные беседы, говорили ему о том, каким хорошим боксером он был, какие надежды на него возлагались и как он всех подвел, напоминали ему о долге перед полком, стыдили его. Его буквально ни на минуту не оставляли в покое. И Прюитт решил перевестись в другую часть.
Он перешел на службу в этот другой полк, потому что здесь была лучшая команда горнистов во всем округе. Прюитт добился этого без труда. Как только его прослушали, перевод был оформлен быстро. Полку действительно нужен был хороший горнист.
Глава третья
В восемь часов утра, когда Прюитт все еще укладывал свои вещи, старшина седьмой роты Милтон Энтони Уорден вышел из канцелярии. Дверь из канцелярии вела в коридор с тщательно натертым полом. Коридор тянулся от веранды, выходившей на казарменный двор, до комнаты отдыха, окна которой выходили на улицу. Уорден остановился в конце коридора, оперся всем телом на косяк двери и закурил. Он стоял засунув руки глубоко в карманы брюк и наблюдал, как рота строится для занятий с винтовками. Было ясное, безоблачное утро.
Лучи раннего солнца лишь слегка касались Уордена, но он чувствовал, что прохлада уже исчезает и день снова будет жаркий. Скоро должен был начаться весенний дождливый сезон, но пока в феврале погода оставалась жаркой и сухой, точно такой же, как в декабре. С наступлением дождей по ночам станет влажно и прохладно.
Уорден только что заполнил суточную ведомость, отправил ее в штаб полка и теперь спокойно докуривал сигарету, наблюдая за построением роты. Он был рад, что ему не нужно отправляться с ротой. Постояв немного на веранде, Уорден направился к складу, где ему снова предстояла тяжелая работа, которая обычно не входила в ого обязанности.
Милтону Энтони Уордену было тридцать четыре года. За восемь месяцев службы в качестве старшины седьмой роты он сумел добиться неограниченной власти над ее личным составом. Уорден любил иногда напомнить себе об этом примечательном факте. Он был работягой по натуре и об этом также любил напоминать себе. Очень часто Уорден с удовлетворением отмечал про себя, что никогда но встречал человека, который бы умел все так хорошо сделать, как он сам.
«Монах в своей келье», — пробормотал Уорден, проходя через приоткрытую дверь склада. После слепящего солнечного света Милтону пришлось на какой-то момент остановиться, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте, царившей в помещении склада, который был без окон и освещался только двумя лампочками, висевшими, как две крупные слезы, под потолком. Их тусклый свет лишь усиливал ощущение мрака. За высокими, до самого потолка, шкафами, стеллажами, грудами ящиков у самодельного стола сидел рядовой первого класса, специалист четвертого разряда Лева, как всегда безмолвный и бледный. Можно было подумать, что постоянный мрак, царивший здесь, впрыснули ему в вены. Он сидел низко опустив голову, тонкий нос его, казалось, погрузился в небольшое пятно света от настольной лампы. Лева что-то старательно печатал на пишущей машинке, неуклюже орудуя двумя пальцами.
— Не хватает только савана да чаши с пеплом, — сказал Уорден, которого мать, совершенно влюбленная в своего сына, часто называла Святым Антонием. — А то бы ты хоть завтра стал святым, Никколо.
— Пошел к дьяволу, — ответил Лева, не поднимая головы и не прекращая печатать. — Этот новичок, которого переводят к нам. уже появился?
— Святой Никколо из Вахиавы! — продолжал насмехаться Уорден. — Неужели тебе не надоело так жить? Ты, наверное, уже и мужчиной перестал быть?
— Появился он или нет? У меня уже готовы для него документы.
— Нет еще, — ответил Уорден, облокачиваясь на прилавок. — По мне, так пусть бы совсем не появлялся.
— Почему же? — невинно спросил Лева. — Говорят, что он хороший солдат.
— Он твердолобый. Упрямец, — уверенно ответил Уорден. — Я его знаю. Между прочим, ты у Большой Сю в Вахиаве давно был? Ее девочки быстро привели бы тебя в норму.
— Как же я могу туда ходить? — спросил Лева. — Разве хватит на это тех денег, которые вы мне платите?.. Я слышал, что этот Прюитт хороший боксер, что он здорово усилит команду Дайнэмайта.
— А для меня он будет только лишним ртом, — заметил Уорден. — Об этом ты ничего не слышал? Что ж, мне не привыкать. Он пожалеет, что дотянул до февраля, до конца сезона соревнований по боксу. Теперь ему придется ждать до декабря, чтобы получить сержантские лычки.
— О, бедный, бедный ты, Уорден, — сказал Лева. — Каждый стремится от тебя что-то урвать. — Лева откинулся назад и показал рукой на кипы разложенного вокруг него имущества, над учетом которого он трудился уже третий день. — Я рад, что у меня такая легкая, хорошо оплачиваемая работа.
— Проклятый упрямец, — горько улыбаясь, сказал Уорден. — Мелочь из Кентукки, но наверняка станет капралом через шесть недель, хотя и останется по-прежнему проклятым твердолобом.
— Но он хороший горнист, — возразил Лева. — Я слышал, как он играет. Очень хороший горнист. Лучший в гарнизоне.
Уорден ударил кулаком по прилавку и крикнул:
— Тогда ему следовало оставаться в команде горнистов, а не лезть в мое подразделение!
Уорден откинул доску прилавка, оттолкнул ногой дверцу и шагнул за прилавок, пройдя мимо кучи гимнастерок, брюк и ботинок с крагами.