Оттенки страсти
Шрифт:
На Северном вокзале виконт любезно распрощался со своей спутницей, предварительно взяв у нее адрес, но при этом не сделав ни малейшей попытки предложить ей свои услуги, чтобы проводить до гостиницы. Когда Мона вышла на привокзальную площадь, ей стала понятна причина его сдержанности. Прямо перед зданием вокзала стоял огромный лакированный лимузин, издали похожий на дорогую породистую лошадь. Шофер, облаченный в расшитую галунами ливрею, услужливо распахнул перед виконтом дверцу, и в этот же миг в окошке мелькнула белая дамская ручка, унизанная браслетами и перстнями.
Да, Мона не кривила душой, когда сказала виконту, что для нее Париж – словно возвращение домой. Улицы, запруженные толпами прохожих, оживленное движение машин, дома с распахнутыми настежь зелеными ставнями, словно это сам город распахивает ей родительские
По пути в гостиницу Мона стала свидетельницей очень забавной и в то же время очень французской сцены. Молоденькая цветочница в скромном платьице, которое тем не менее, сидело на ней с чисто парижским шиком, перебегала улицу с огромной охапкой алых гвоздик в руках. Она бесстрашно лавировала между машинами, едущими прямо на нее и почти не сбавляющими скорости, но впопыхах уронила на проезжую часть две гвоздики и, даже не заметив потери, ступила на тротуар и побежала себе дальше. Но полицейский, до того целиком поглощенный разговором с приятелем, вдруг неожиданно для всех проявил активность. Он грозно засвистел в свой свисток, перекрыл движение и, когда машины по обе стороны улицы замерли, с тем же грозным видом подошел к валявшимся на асфальте гвоздикам, поднял их и прикрепил к фуражке.
– Пусть уж лучше покрасуются у меня на голове! – бросил он приятелю с лукавой усмешкой и жестом возобновил движение.
Мона без проблем сняла номер в гостинице «Ритц». Впрочем, Париж в такое время года еще почти пуст. Толпы богатых туристов подтянутся во французскую столицу позднее, с наступлением весны. Она как раз помогала Аннет распаковывать вещи, когда зазвонил телефон. Мона сняла трубку и услышала на другом конце провода хорошо поставленный голос виконта.
– Герцогиня! Не откажете ли в любезности отужинать вместе с нами сегодня? Хочу познакомить вас с миссис Гольдштейн.
При других обстоятельствах Мона наверняка бы отказалась, и не потому, что ее отпугивала репутация смелой и раскованной в своих поступках дамы. Просто общество американцев с их чересчур оживленными манерами, шумными речами, экстравагантными выходками всегда несколько пугало Мону своей непредсказуемостью. Но мысль, что предстоит коротать вечер в одиночестве, пугала еще больше. Ведь одиночество в Париже – это страшно! Когда попадаешь в этот город один, он кажется самым пустынным и неприкаянным городом в мире. А потому Мона ответила согласием, что, судя по всему, несказанно обрадовало виконта.
– Ну, вот! – сказала Мона, вешая трубку. – Мои представления о правилах хорошего тона претерпели существенные изменения. Утешает лишь то, что ныне это называется широтой взглядов. Что лишний раз доказывает, что на всякий взгляд немедленно находится другой, причем прямо противоположный.
Аннет, целиком поглощенная распаковыванием багажа, не стала вникать в заумные речи своей хозяйки, ограничившись лишь дежурной фразой:
– Да, ваша светлость!
Но Мона продолжила размышлять вслух, словно пытаясь убедить саму себя.
– С другой стороны, а чем эта Харриет Гольдштейн хуже нас? По крайней мере, она честна и перед собой, и перед мужем, и перед своим любовником. Перед всем белым светом, наконец! В отличие от нас, она не прячет правду под толстым слоем пудры, не напяливает себе на голову претенциозную шляпу, чтобы скрыть первые признаки облысения, не ослепляет знакомых фальшивыми улыбками фальшивых зубов. Она, в отличие от нас, никого не обманывает! А наши аристократы, да они простят любую гадость, лишь бы игра велась по правилам. Вот что их тревожит в первую очередь! Играть по правилам.
– Какое платье ваша светлость наденет на ужин? – перебила ее служанка недовольным голосом. Аннет категорически не одобряла любых разговоров о том, что морально, а что аморально. Подобные разговоры в устах леди и вовсе казались ей немыслимыми.
– Еще не решила! – беззаботно отмахнулась от нее Мона и стала переодеваться, чтобы отправиться на прогулку по городу.
С какой радостью сбросила она с себя облегающий дорожный костюм, типичным образчик продукции английских модельеров, и облачилась в платье уже сугубо французского производства. Да разве можно ходить по Парижу, этому центру мировой моды, в других нарядах? Для себя Мона уже давно
«Невероятно, – размышляла она, сидя в такси, везущем ее в сторону монастыря. – Прошел всего лишь год с тех пор, как я отсюда уехала. А столько всего случилось за это время!» Куда улетучились ее детские мечты о счастье, ее бескомпромиссные суждения о том, что хорошо и что плохо? И где сейчас та прежняя Мона? Ее нет! И вряд ли она отыщет себя прежнюю в опустевших стенах монастыря.
Сердечный прием, который оказали Моне монахини и нынешние ученицы закрытой школы, тем не менее, показался ей весьма сдержанным. Ей хотелось чего-то большего. Чего? Она и сама не сумела бы толком объяснить. Наверное, ей просто хотелось снова стать своей среди своих, а в ней видели лишь гостью, уважаемую, дорогую, но все же гостью, то есть человека из другого мира, который уже более не принадлежит к ним. Мона надеялась найти в монастыре тепло материнской любви, которое было так необходимо ее измученной душе, а вместо этого ее приветствовало холодное изваяние Девы Марии, олицетворяющей все материнство мира. Она безучастно взирала со своей высоты на все происходящее, и при взгляде на эту статую крамольная мысль закралась в сознание Моны. А испытала ли эта женщина истинные радости материнства? И припадал ли когда-нибудь голодный Младенец Христос к этим высохшим грудям? Мона сама испугалась собственных мыслей и постаралась возродить в душе былое благоговение.
Она поставила свечки перед ликом Мадонны, перед изображением Святого семейства, перед иконой, изображающей святого Антония, которому, как известно, молятся, чтобы вновь обрести утраченное.
– А я вот потеряла мужа! – доверительно сообщила Мона святому, ставя перед ним горящую свечу. – Помоги мне его вернуть!
За стенами монастырского храма ее уже поджидала аббатиса, высокая красивая женщина, отмеченная печатью особой, духовной красоты. Такие лица невольно задерживают на себе взгляд, а к их речам прислушиваются с особым вниманием, повинуясь их малейшим указаниям. История жизни аббатисы была довольно грустной. Единственная дочь обедневшего французского аристократа, она начала выезжать в свет как раз в тот момент, когда семья переживала самые трудные времена. Но девушка оказалась столь хороша собой, что ее появление в свете наделало много шума, и буквально через пару месяцев после первого бала у нее появилось уже два соискателя руки и сердца. Один – такой же бедняк, как и она, сын разорившегося маркиза. Второй – состоятельный фабрикант. Маркиз был молод, хорош собой и олицетворял собой утонченность минувшего галантного века. Его соперник был толст, неуклюж, но вызывающе самонадеян, как это свойственно отпрыскам буржуазных фамилий, которые сами сколотили свое состояние. Юная красавица была в отчаянии. Сердце ее разрывалось между любовью к маркизу и чувством долга перед семьей, влачившей просто нищенское существование. Впрочем, ее мнения никто и не спрашивал. Родители дали согласие на брак с богатым женихом. Что же до дочернего неповиновения, то такой вопрос даже не возникал, ибо подобное своеволие в приличной семье было просто немыслимо. За неделю до свадьбы случилось непредвиденное. Умер какой-то дальний родственник отца и оставил ему большое наследство. Казалось бы, все могло разрешиться благополучно, но, увы! Аристократы, если это действительно аристократы, как известно, не бросают слов на ветер. Они всегда держат обещание, даже если дали его какому-нибудь буржуа. Однако Дениза де Коленкур нашла-таки выход, достойный чести семьи. За день до свадьбы она приняла постриг под именем сестры Цецилии, оставив в прошлой жизни взбешенного жениха и погруженного в отчаяние возлюбленного маркиза. Собственные страдания, перенесенные в далекой юности, сделали мать-аббатису особенно восприимчивой к любовным переживаниям молоденьких воспитанниц.
Вот и сейчас грустное выражение осунувшегося и бледного личика Моны не осталось незамеченным ею.
– Деток еще нету? – поинтересовалось она с тем неподдельным интересом, с которым пожилые незамужние женщины расспрашивают о чужих беременностях и детях, словно компенсируя собственную ущербность.
– Нет! – с горьким вздохом ответила Мона.
– Ну, повода огорчаться пока еще нет! – бросилась успокаивать ее аббатиса. – Ты еще так молода, дитя мое! У тебя в запасе уйма времени. Все образуется, по милости Божьей!