Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Шрифт:
— Про драку? Какую? Когда? Кого с кем?
— Какой вы забывчивый! Вашу ведь драку!
— С чего это Гия вам вдруг рассказал?
Хрусталев сжал руки в кулаки, по-прежнему не вынимая их из карманов.
— Он вас выгораживал! Не беспокойтесь! У них, у кавказцев, своя психология: когда мужик злится, он бьет тебя в морду. А вы крепко злились, как я понимаю. За что же вы так режиссера избили?
— Я не избивал его. Мы подрались, но нас растащили. На этом и кончилось.
— Тогда я иначе спрошу: вы за что набросились
— Набросился он. Я ответил ему.
— Какая же муха его укусила?
— Жена изменяла со мной. Вот и все.
— Ах, вот как! Она изменяла ему, и с вами при этом! С его лучшим другом?
— Не лучшим.
— Но все-таки другом, ведь правда?
Наконец, Хрусталев не выдержал:
— Скажите, зачем вы пришли? Что вам нужно?
— Подробности, Виктор Сергеич! Подробности!
— Какие подробности? Гибели Паршина? Но я же вам все рассказал!
— Нет, не все. Ведь Паршин минут за пятнадцать до смерти был в комнате с кем-то. Он не был один.
— Но это не я! Я ведь не поднимался!
— Об этом мы с вами и поговорим. Не здесь, не сейчас. Завтра, в десять часов. В моем кабинете. Вы знаете адрес. А вот и повесточка вам, не теряйте.
И медленно, глядя в глаза Хрусталеву, раздвинул в улыбке широкие губы.
Нужно было отыскать Гию. Гию Ревазовича Таридзе, директора картины. Гия не станет ничего скрывать и расскажет, о чем они говорили с Цаниным. Он человек открытый. Прошел огонь, воду и медные трубы. Конечно, он тоже боится. Еще бы! С такой биографией! Но он расскажет.
Гия сидел в «стекляшке» и, погруженный в задумчивость, ел сосиски с горошком.
— Он был у тебя, этот Цанин? — спросил Хрусталев.
Гия молча кивнул.
— Они мне шьют дело, — сказал Хрусталев. — Как будто бы я убил Паршина. Бред!
— Молчи. Ни на что ему не отвечай. Упрись и молчи.
Перед Таридзе стоял графинчик с водкой. Хрусталев плеснул себе на дно стакана, выпил.
— Ты понял меня? — спросил тихо Таридзе.
— Я понял.
— Они ничего не докажут. Тебя ведь там не было, в комнате Паршина.
— А если бы я даже был там? Так значит, я выбросил Костю в окно? Или как?
— Но все-таки лучше, что там тебя не было.
Ни есть, ни пить не хотелось. Он не притронулся даже к только что сваренному Гошей кофе и подумал, что можно сказаться больным и уйти. Но кто тогда будет снимать? Опять, что ли, Люся? Она наснимает! Марьяна должна позвонить ему вечером. Ведь он ей сказал: «Звони, буду ждать». Какая любовь теперь! Не до любви.
Глава 26
Счастливый от того, что Марьяну утвердили на роль Маруси, Мячин решил тут же убить и еще одного зайца. А именно — протолкнуть Санчу в качестве главного художника по костюмам. Он начал было опять расписывать Кривицкому, какой замечательный Санча художник, но Федор Андреич, уже сидящий в служебной машине для того, чтобы ехать обратно на дачу, строго-настрого запретил даже мечтать о том, чтобы заменить Ольгу Филипповну на никому не известного закройщика Пичугина.
— И думать не смей! — сказал Федор Андреич, жуя свежий бублик. — Не нужен мне здесь Сен-Лоран, понимаешь!
Мячин же, почти на сто процентов уверенный, что, сколько ни заплати Сен-Лорану, он все равно не станет проектировать костюмы к новому фильму Федора Андреича «Девушка и бригадир», уперся как бык. Просунул вихрастую голову в открытое окно машины и не давал Федору Андреичу уехать.
— Вы разницу видите? Видите разницу?
— Я разницу вижу. А думать не смей.
И все. Съел свой бублик и отбыл.
Мячин налетел в «стекляшке» на Люсю Полынину и сбивчиво поведал ей о том, что костюмы будут полным говном — опять эти косоворотки и бантики, — а лучший художник, прекрасный художник, которого он, Мячин, рекомендует, уже получил от ворот поворот. Люся Полынина выслушала не только с сочувствием, но даже с какой-то излишней горячностью.
— Да что ты! Да как это так! Разве можно! Такого художника ведь предлагаешь! А он ни в какую?
— А он ни в какую!
— Он Ольгу боится, — и Люся немного понизила голос. — И правильно делает. Но, знаешь, Егор, я тебе помогу. Тут есть один ход…
Но какой, не сказала и быстро ушла в своей серой ковбоечке.
Женщиной она была энергичной, свободного времени — хоть отбавляй. Никто ее, Люсю, ни дома не ждал, ни в парке на лавочке, ни у театра. Поэтому она села на электричку и в восемь вечера оказалась на даче Кривицких. На террасе горел оранжевый торшер, вокруг которого вились чернокрылые бабочки. Надя была в кухне, учила домработницу, как варить сгущенку.
— Следи, чтобы не взорвалось, — объясняла Надя. — Ты вот положила в кастрюлю баночку, зажгла огонь, а через час проверь. Как только банка вспучится, сразу выключай, а то взорвется.
Она внимательно посмотрела на банку в кипящей воде и улыбнулась всеми своими ямочками.
— А завтра я торт испеку со сгущенкой.
Люся, прослушавшая весь разговор на пороге, негромко покашляла в кулак.
— Ой, мамочки! Люся! — и Надя всплеснула руками. — Стоит и молчит! А я и не слышу? Вот радость! Приехала! Пойдем, я тебя накормлю!
— Надька, — Люся горько закусила губу. — Мне, кроме тебя, поделиться ведь не с кем…
Глаза Нади, ставшие ярко-синими после рождения дочери, вспыхнули, как прожекторы.
— Рассказывай, Люся! Влюбилась?
— Влюбилась. Башку потеряла!
— А он?
— Да что он? Мы с ним расстаемся. Все едут в деревню снимать, а его… Его не берут. Твой его не берет.
— А он — кто? Артист?
— По костюмам художник. Талантливый — жуть!
— Это как «не берет»?
— Ну, мы же работаем с Ольгой Филипповной! Ты знаешь ее, эту серую крысу…