Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Шрифт:
— А ты меня знаешь! — ответила Надя.
Вскочила и косу свою перебросила на мощную спину. Ушла. Стало тихо. Потом где-то что-то как будто разбилось, и голос Кривицкого басом просил его извинить. А вскоре Кривицкий в красивой пижаме вошел на террасу и так изумился, увидев здесь Люсю, что та чуть не прыснула: хороший артист, а ведь переиграл!
— Понравился мне этот парень, Пичугин… — сказал режиссер, словно припоминая. — Возьмем-ка его костюмером. Что скажешь?
— По-моему, парень талантливый, Федя, — ответила Люся Полынина.
Глава 27
Утро, как это часто бывает в таких местах, как «Мосфильм», где собирается
— А вот полюбуйся-ка, Федор Андреич! — кричала она так, что стены дрожали. — Ты это вот видел? Вот эти эскизики? Которые мне на мою же картину принес твой закройщик! Ведь ты же сказал мне, что это — закройщик! Штаны подшивать! Теперь полюбуйся, какой он закройщик!
И прямо под нос Кривицкому подсунула костюм Васи-гармониста.
— Ведь это же что? Голливуд! Полюбуйся! Такие и «Голос Америки» слушают!
— Ну, Ольга Филипповна, Оля… Послушай… — Кривицкий схватил ее за руку. — Оля! Ну, что так кричать? Можно договориться…
— С кем договориться? Вот с этим стилягой? О чем ты хотел бы с ним договориться? С врагом нашей власти, с приспешником Запада?
— Ну, хватит вам, Ольга Филипповна! Хватит! — Кривицкий весь побагровел. — Эскизы я видел. Вчера! Неплохие!
— Что-о-о? Федор Андреич? Ты видел эскизы? Ты был, значит, в курсе… Ну, вы у меня запоете! Все хором!
Разгневанная Ольга Филипповна вылетела из кабинета главного режиссера и вихрем, вернее сказать, ураганом вернулась к себе, с треском хлопнула дверью. Через два часа Кривицкому позвонил директор «Мосфильма». Мячин, с которым Федор Андреич обсуждал подробности будущих съемок на природе, весь вспыхнул и разволновался.
— Это он, наверное, по поводу Маруси! Скажите ему, что Марусю нашли! Скажите, что лучше ее не бывает!
Кривицкий нахмурился, галстук поправил. Пошел.
— Семен Васильич, — начал он прямо с порога, — актрису нашли. Так что не беспокойтесь.
— Ты вот почитай лучше, Федор Андреич, — Пронин протянул ему мелко исписанный листок.
Кривицкий начал читать. Лицо его вытянулось. Закончив, он беспомощно развел руками и положил листок обратно на стол.
— С ума она, что ли, сошла, эта стерва? Да гнать ее в шею!
— С ума-то она не сошла. Это точно. — Пронин вытер платком потный лоб. — Ведь что она пишет? Врага ты привел! Вернее сказать, двух врагов. Сперва вон стажера, сегодня художника… Стажер, пишет, под голливудскую дудку плясать собирается, ну а художник… Художник, вообще, человек «не советский» и слушает «Голос Америки». Так что теперь, Федор? Партком собирать?
— Я вам говорю: гнать ее, эту стерву! Другие сейчас времена! — Кривицкий вдруг начал развязывать галстук. — Жарища какая, а я вот в костюме… Работать с ней больше не буду, хоть режьте!
Пронин внимательно посмотрел на него. В глазах его мелькнуло какое-то важное соображение, которым он, однако, не стал делиться.
— Ну, ладно, иди. Я предупредил тебя, меры я принял. Ты, значит, считаешь, что это донос? Учти, что она посадила двоих. Вернее сказать, одного посадила, другого из партии выгнали. А пленки, естественно, сразу сожгли. Другие сейчас времена, говоришь? Не знаю, не знаю. Отнюдь не уверен… «По собственному» пусть уходит. Вот так.
После обеда Ольга Филипповна исчезла. Исчезли и все фотографии мужа, полковника с очень уверенным взглядом, и сына, и дочери, тоже не из робких. Особенно дочери, прямо сидящей под общеизвестным портретом Дзержинского.
Глава 28
Александр Пичугин был назначен художником по костюмам, и ему предложили осваиваться на новом месте, то есть в той самой комнате, в которой еще немного пахло любимыми духами Ольги Филипповны «Красная Москва». Его сестра, Пичугина Марьяна, была утверждена на роль Маруси в фильме Федора Кривицкого и Егора Мячина «Девушка и бригадир». К себе на Плющиху брат и сестра вернулись вместе, и радостно-испуганная бабушка накормила их печенкой с жареной картошкой, хотя ни тот, ни другая не любили печенку. Особенно с луком. Но все это было полезно для крови, для гемоглобина. Они не перечили.
— Скажи, хорошо еще, что не мозги! — сказал брат сестре. — Ты помнишь, она нас мозгами кормила?
— Тебе помогло? — усмехнулась Марьяна.
Санча тут же засел опять за свои эскизы, а Марьяна бросилась к телефону. Она набирала и набирала один и тот же номер, но Хрусталев не подходил. Глаза у нее стали мокрыми, она вытирала их пальцами, потом этими же пальцами опять набирала, и в конце концов черный телефонный циферблат заблестел, как атласный. Хрусталев, накрывший телефон подушкой, сначала пытался заснуть, потом плюнул на эти попытки, сварил себе крепкого кофе и принялся перечитывать сценарий покойного Константина Паршина. К восьми он закончил и ровно в десять постучал в дверь уже знакомого ему кабинета. Разговор со следователем, начавшийся в десять, затянулся надолго. Белый, как недавно появившаяся в продаже зубная паста «Жемчуг», за которой стояли очереди, Виктор Сергеевич Хрусталев отвечал на одни и те же вопросы следователя Цанина и первый раз в жизни чувствовал, что может в любой момент грохнуться в обморок. Он не ел со вчерашнего дня, не спал больше суток, но это бы все ничего, если бы не странный, изнуряющий характер тех вопросов, которые ему задавали и на которые он снова и снова отвечал. Он не мог понять, почему эти вопросы все время повторяются и почему одни и те же ответы не только не утомляют следователя, а словно бы прибавляют ему энергии.
— Виктор Сергеевич, — монотонным, но бодрым голосом выспрашивал Цанин. — Вы можете не торопиться. Подумайте. Ведь были же вы тогда ночью у Паршина! Свидетель вас видел.
— Не мог ваш свидетель меня там увидеть!
— Положим, положим. Но мог ведь услышать?
— Что значит «услышать»?
— А вот то и значит. Я вам объясняю, что стены там тонкие. Ваш разговор могли слышать разные люди! Раз вы не согласны, что вас кто-то видел, давайте обсудим другой вариант.
— Да нечего тут обсуждать! Я там не был! И вы ничего никогда не докажете!