Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Шрифт:
— Проси, гад, прощения!
Мячин попытался плюнуть ему в лицо, но не попал, и тут же сзади на Хрусталева насел Гия Таридзе, зажал ему горло:
— Давай отпускай! Побазарили — хватит!
Хрусталев отпустил свою жертву, встал и вытер кровь с подбородка. Следом за ними тяжело поднялся Мячин. Дышали противники оба со свистом.
— День не потеряли, — сказал вдруг Кривицкий. — Работаем мы с огоньком, это точно. Полынина где? Поснимай, Люся, виды. И Ленина все же протрите. Неловко: стоит голубями обосранный
Несмотря на то, что доярки и механики с радостной готовностью уступили съемочной группе свое только что отстроенное общежитие, персональные комнаты были только у режиссеров, остальным пришлось поселиться по двое. Ни Инга, ни Марьяна не запрыгали от радости, узнав, что им придется жить вместе и спать на соседних кроватях. Спать, правда, никто еще не собирался. На улице накрывали столы, гримерша Лида резала тоненькими ломтиками местное сало и отмахивалась от мух. Водки было много, и сельские мальчишки, засев в кронах мощных деревьев, хотели увидеть, как пьют городские.
Марьяна, сжавшись в комочек, лежала на своей кровати. Уже не плакала, но плечи ее вздрагивали. Стройная и высокая Хрусталева стояла над ней, кутаясь в оренбургский платок, но не потому, что ей было холодно, а потому, что эта белая пена очень шла ее смуглому, помолодевшему от деревенского воздуха лицу.
— Вставай и пойдем!
Марьяна только глубже зарылась в подушку и не ответила.
— Ты потом себя саму уважать не будешь, — настойчиво повторяла Инга. — И у нас здесь таких никто не уважает. Да, кстати сказать, ничего не случилось. Подумаешь, первая съемка не вышла! Нам тут загорать еще больше недели! Тебя оператор спугнул. Муж мой бывший…
— Я знаю, — вдруг тихо сказала Марьяна.
— Откуда ты знаешь? — вся вздрогнула Инга.
— Ну, мне говорили.
— А кто говорил?
— Не помню.
«Ты врешь! — у актрисы блеснули глаза. — Запомнила бы, раз тебе говорили!»
— Короче! Идешь или нет? Я голодная.
Они появились в разгаре застолья. Вышли из-за деревьев, слегка освещенные звездами, и обе такие красивые, что Сомов Аркаша тихонько присвистнул.
— Штрафную вам, девушки! — крикнул Кривицкий, допив свой молдавский сок «Персики с яблоком».
Инга Хрусталева и Марьяна Пичугина рядом сели на лавочку, по случаю тесноты прижимаясь друг к другу локтями и горячими бедрами.
— В тесноте, да не в обиде! — хмыкнул Сомов. — С чего начнем? С водочки?
— Нет-нет! — Санча быстро вмешался. — Я сок ей налил.
Неподалеку заурчала подъехавшая машина, хлопнула дверца, и свежий, в нейлоновой яркой рубашке, предстал всем завистливым взглядам сам Будник.
— А мы тут работаем, пашем, запарились… — Кривицкий жевал ломтик сала, и речь свою несколько скомкал.
— Ребята! Какие дела! Фестиваль! Стоял в двух шагах от Лукино Висконти. В каких-то он был то ли тапочках, то ли…
— Не в тапочках, а в мокасино, — заметил приветливо Санча.
— Во-во! В мокасино! Пиджак такой узкий, мышиного цвета, и в черной рубашке! Без всякого галстука. На шее какой-то брелок… Закачаешься!
— За это и выпьем! — сказала Регина.
— Мы выпьем за то, чтобы фильм наш удался, — поправил ее очень строго Кривицкий. — А пить за чужие брелки… Это, знаете… Марьяночка! Выпей! Ты чем так расстроена?
— Я вас подвела. Я же все понимаю…
— А мы это даже не помним! Забыли! Начнем завтра заново, ты все исправишь! Налейте ей водочки там! Пусть расслабится!
Из темноты, ломая сучья и слегка чертыхаясь, вышел Хрусталев.
— О! Наш оператор пришел! Наконец-то! — И Будник вскочил и картинно раскланялся. — Тебя, Витя, на фестиваль бы сейчас! Там женщины — просто оближете пальчики!
— Зачем их облизывать? Лучше салфеткой, — угрюмо сказал Хрусталев. Быстро выпил и снова налил.
— Попробуй, Марьяна, — шепнула ей Инга. — Тут страшного нет ничего. Как микстуру.
Ей нужно было поймать его взгляд, но он отворачивался, разговаривал с гримершами, с Сомовым, с кем-то еще… Теперь уже точно: все кончено. Кончено! А как дальше жить? Она не актриса, и это понятно. Она подвела всех тем, что согласилась приехать сюда и сниматься в картине. Но все еще можно исправить: уехать, сказать, что одумалась, что ей так стыдно… Но разве их ночи, и все их объятья, и голос его, и тяжелые руки, которыми он так ласкал ее, — это ей разве приснилось? Ведь было же, было! Он даже сказал: «Не могу без тебя». Нет, это сказала она: «Не могу». Но он ведь ответил: «Я тоже». Я тоже! И что вдруг случилось? На что он обижен?
— Ну, быстро, Марьяна! Глотком одним — р-р-раз! — прикрикнула Инга.
Она опрокинула стопку.
— Вот умница!
Дышать стало нечем.
— Водички ей дайте! Холодной водички!
— Пройдет и само, пусть колбаской закусит!
Вокруг засмеялись. А он не смеялся. Он даже и не посмотрел в ее сторону. Он, кажется, просил Люсю Полынину извинить его за то, что он все время орет. А пьяная Люся ему говорила, что так вот и нужно: орать на площадке. Потом он сказал:
— Люська — чистое золото!
Они обнялись, посидели, обнявшись, и он подозвал к себе, кажется, Мячина. А Люся ушла за горячей картошкой. Чуть поодаль стоял Кривицкий и разговаривал с Таридзе. Инга зачем-то начала кокетничать с ее братом Санчей. Вот это совсем ни к чему: он стесняется. Марьяна вылезла из-за стола и сбоку подошла к Кривицкому:
— Федор Андреич! Мне очень вам нужно сказать… Очень нужно!
Он положил ладони на ее хрупкие плечи и строго посмотрел в мокрые глаза.
— Марьяна! Без рева! Все будет в порядке!