Ответ
Шрифт:
В комнате стало тихо, Балинт молчал. — Выдюжу, — проговорил он наконец. — Мама и не болеет никогда.
Нейзель не отводил глаз от стола. — Ну а все-таки, если?..
— Выдюжу, — сказал Балинт.
Тетушка Луиза тихонько всплеснула руками. — Иисус Мария! — простонала она.
— Нужно ясно видеть, чего хочешь и что способен вынести, — сурово проговорил Нейзель. — Когда человек берется за то, что ему не по силам, он только сук под собою рубит.
— Знаю, — сказал Балинт.
Нейзель кивнул. — Вот и ладно. Но все ж спешить не надо. Допустим, через год продадут профессорскую усадьбу, мать на улицу выбросят. И тогда с места не сорвешься?
— Не сорвусь, — выговорил смертельно бледный Балинт.
— Оставь ты в покое паршивца
— Погоди, Луиза, — негромко остановил ее Нейзель. — Дым-то из трубы идет, а вот что еще в печи варится!.. Ну, будет у тебя в неделю шесть пенгё, на еду и то не жирно. Жить-то где будешь?
— Пока что не знаю, — сказал Балинт.
Нейзель опять кивнул. — Вперед всего рассчитать и нельзя, правильно я говорю, Луиза? Но одно знать нужно: за что берешься. И, уж коли взялся, из рук чтоб не выпустить, пока до конца дело не доведешь.
— Что ж, доводите до конца-то! — горько вымолвила Луиза.
Балинт вскинул голову. — Я все выдержу, крестный! Но вы мне скажите: разве ж мама для того только на свет меня породила, чтобы я на нее работал? Тогда бы уж лучше и не рожала…
Выйдя после двухчасового разговора на студеную зимнюю улицу, он так закоченел, что на душе опять стало муторно и показалось невозможно бросить мать. Однако быстрая ходьба согрела его, и вместе с теплом вернулось чувство уверенности в своих силах. Когда крестная, прощаясь, крепко прижала его к себе, ее глаза были полны слез, — сейчас это тоже припомнилось Балинту, и на душе стало немного легче. Решив экономить на каждом филлере, он пошел в Киштарчу пешком; на гладком, как стекло, заснеженном шоссе, начисто выметенном ветром, у него было вдоволь времени, чтобы поразмыслить о долгой беседе в доме у крестных и выбрать из нее все то, что подтверждало его правоту. Была холодная зимняя ночь, на чистом небе сияли звезды. Изредка мимо него проносилась какая-нибудь машина, резким светом фар взбудоражив воронью стаю и разбросав ее по снежному полю; на телеграфных проводах, рядком или друг над другом, сидели нахохлившиеся воробьи, словно головки нот, выписывавшие между двумя столбами унылый мотив зимней шоссейной дороги. Ступни, колени Балинта с каждым шагом наливались усталостью, руки, спрятанные в карманах штанов, задеревенели, уши пылали, в носу все смерзлось — однако легким привольно дышалось под огромным свободным небом, и иногда, приостановясь, он разражался вдруг громким ликующим воплем.
В Матяшфёльде какой-то грузовик пожалел его, взял себе на спину. К полуночи Балинт был уже в Киштарче. Длинная тополевая аллея, что вела к дому от постоянно распахнутых ворот, была покрыта нетронутым пушистым снежным ковром, поскрипывавшим при каждом шаге Балинта, ветви деревьев осели под толстым слоем снега. Меж мощными стволами стыла такая тишина, что казалось, нога человека не ступала по этой аллее добрую сотню лет.
У бассейна с фонтаном Балинт на мгновение остановился. Каменная статуя по имени Юлишка, замершая посреди круглого ледяного зеркала, надела высокую снеговую шапку, натянула на руки длинные, до локтей, белые перчатки, на вскинутой в танце ножке красовался длинный белый сапожок без подошвы. Балинт полюбовался фигуркой и поспешил к дому. Но, когда вышел на лужайку перед виллой, сердце его сжалось: запустение улеглось здесь так плотно, что не оставило даже признака жизни, казалось, тень птицы и та не мелькала над этим уголком. Балинт уже несколько месяцев не видался с семьей, по спине у него поползли мурашки. Переехали? Что-то случилось? Даже следов ног не видно было перед дверью.
В ответ на его отчаянный стук тотчас послышался кашель, загорелся желтый огонек спички за покрытым ледяными узорами окном. — Это ты, Балинт? — приглушенно спросил голос матери. Из раскрытой двери в сад дохнуло домашним теплом, внутри было темно. — Поскорей входи! —
Балинт отступил назад. — Ни к чему!
— Ну-ну, марш в постель, живо! — засмеялась мать. — Ох, как же я рада, что опять свиделись. А ведь и не свиделись еще, погоди, где-то был у меня огарок.
— Керосина нет?
— Нету, — засмеялась мать. — Он у нас редкий гость. А вот похлебка с вечера осталась, я тотчас растоплю, не успеешь раздеться да в постель юркнуть, она уж и разогреется.
— Не нужно, — сказал Балинт.
Чиркнула спичка, за крохотным огоньком на секунду выступила из тьмы белая ночная рубашка матери, над нею — освещенное желтым язычком пламени лицо. — Вот она, свечка моя хроменькая, — радостно приговаривала мать. — Ох, как же я рада! А ты все еще не в постели?
— Мне не холодно.
— Все одно, в постель ложись поскорее! — приказала, склонившись у печи, мать. — Здесь еще жару немного осталось, огонь вмиг займется, затрещит…
— Сказано, не нужно ничего, — огрызнулся Балинт.
Из комнаты слышался прерывистый храп Фери, в него вплеталось сопенье двух сестер: молодой, здоровый сон каждую ночь на несколько часов уносил их от горестей жизни. Балинт прислушивался к звукам из комнаты, тихий домашний оркестр бередил воспоминания. Тем временем разгорелась свеча. Балинт тайком оглядел присевшую перед плитой мать, ее лицо сейчас ярко осветил вспыхнувший хворост. И испугался: с тех пор как они не виделись, мать еще постарела и похудела. Вдове Луизе Кёпе в этом году исполнилось тридцать восемь лет, но ей можно было дать и пятьдесят: лицо избороздили морщины, серые глаза запали, шея стала длинной и тощей. Казалось, она навеки затворила за собой ту дверь, через которую даже очень пожилых женщин нет-нет да и навещает молодость с ее дразнящими ароматами: в сердце и в теле Луизы Кёпе молодости уже не было места. Балинт не мог оторвать застывшего взгляда от худой, скорчившейся у огня фигуры с усохшим вдвое лицом и странно выросшими животом и ладонями.
— Ох, сыночек ты мой ненаглядный, — воскликнула вдруг она, все так же на корточках, только повернув к Балинту купающееся в языках пламени лицо, — да какой же ты маленький и худющий, поверить невозможно, что семнадцать тебе стукнуло! А замерз-то как, бедненький ты мой, лицо вон совсем синее да зеленое! Ну, иди же сюда, к огню поближе!
— Мне не холодно! — упрямо повторил Балинт.
На радостях, что видит наконец сына, Луиза опять только рассмеялась. — А у тебя и нет ничего, кроме пиджачка этого хлипкого?
— Ну как же!.. Еще шесть костюмов в шкафу висят.
Мать не уловила горечи в его словах, ласково засмеялась опять. Но чем счастливее она казалась, тем враждебнее и мрачнее становился Балинт; он не в силах был отвечать радостно суетившейся матери, которая, что бы ни делала, не сводила с него глаз, обнимая его, лаская хотя бы взглядом. Балинт отвернулся. Ему показалось вдруг, что он задохнется, если не выложит сразу же, что привело его сюда.
— Мама.
— Да, сынок?
— Мне поговорить надо.
Мать рассмеялась, — Хоть всю ночь!
— Да сядьте вы!
Луиза Кёпе как раз наливала в тарелку суп. — Сейчас, сынок. У меня тут где-то сухарь есть, я мигом разогрею его в духовке.
— Бросьте вы все это к черту! — чуть не взвизгнул Балинт.
Мать посмотрела на него, медленно опустила тарелку на плиту. — Сядьте же наконец, — опять сказал Балинт, — сколько раз повторять!
— Что с тобой?
— Ничего.
Мать вдруг сгорбилась, улыбка разом исчезла из глаз. — Что с тобой? — повторила она медленно.