Ответ

Дери Тибор

— Мне кажется, господин Керечени прав, — сказал учитель гимназии, — пугаться нет причин. Получив власть в свои руки, он тотчас уймется. Младенец тоже лишь до тех пор плачет, пока не получит материнский сосок в рот. По моему глубокому убеждению, нашей национальной независимости опасность не угрожает. Вы читали, господа, его вчерашнюю речь?.. Первую после назначения? О чем в ней говорилось? Исключительно о внутриполитических вопросах. Начал с того, что немецкий народ лишился собственного достоинства и господь оставил его. Что Германии не пристало скатываться в болото коммунизма… Чиновник из музея согласно кивнул.

— Это в какой газете было? — спросил коммерсант.

Учитель гимназии

вынул из внутреннего кармана сложенный номер «Пешти напло», водрузил на нос очки, поднес к ним газету. — «Марксизм поверг народ в нищету, предал рабочий класс, — прочитал он. — В общественной жизни воцарился разврат, культура гибнет, марксизм развратил просвещение, разрушил экономику. Он уже полностью погубил средние классы, крестьянство».

— Тут он прав, — пробормотал коммерсант.

— Именно! — Учитель гимназии бросил на него неодобрительный взгляд. — К сожалению, он прав и когда называет тех, кто навязал марксизм на наши головы. Впрочем, оставим это! — оборвал он себя, пожимая плечами. — Послушайте, как великолепно заканчивает он свою речь: «Немецкий народ, клянусь тебе, не ради денег, не ради платы принял я на себя эту должность, но ради тебя одного! Пускай сейчас ты несправедлив ко мне и миллионы проклинают меня, но придет час, когда ты пойдешь за мной, весь, как один человек. Никогда за всю свою историю не подымалась Германия до таких головокружительных вершин, как те, к которым поведем ее мы».

— Гениальный человек, — негромко, как бы самому себе, сказал коммерсант и отер плешь платком. — Но почему он имеет зуб против евреев?

Учитель гимназии пожал плечами и полистал газету.

— Он еще дал интервью американским журналистам. Вот его подлинные слова: никто не желает мира более, чем я. Я никогда не произносил поджигательских речей, об этом свидетельствует опыт последних двенадцати лет.

— Но, черт побери, как же назвать тогда речь, которую вы только что прочитали? — воскликнул родственник из провинции, которого каждые четверть часа смаривала дремота, а нервное возбуждение каждые четверть часа пробуждало. — Вот дьявольщина, сколько ни есть политиков в мире, нельзя верить ни одному их слову.

— Такое уж у них ремесло, само на ложь толкает, — проговорил господин Фекете. — Точь-в-точь как в торговле. Я, изволите знать, считаю себя человеком честным, но если бы я всегда говорил одну только чистую правду, через месяц пришлось бы прикрыть лавочку. Личная жизнь, конечно, дело другое, там каждое мое слово, как дважды два четыре.

— А чем вы торгуете? — осведомился учитель гимназии.

Господин Фекете рассмеялся.

— Интересуетесь, чтобы обходить подальше? Да ведь нам с вами вряд ли довелось бы столкнуться, господин учитель: мешки, парусина, веревка.

Балинт заснул в своем темном углу, легкое приятное посапыванье, доносившееся оттуда, напомнило гостям о расстеленной кровати, в которой можно со вкусом, с хрустом потянуться перед сном и ощутить у самых ноздрей легкий щекот натянутого до подбородка одеяла.

— Ну что ж, пора на покой, — встрепенулся коммерсант. — Да и пареньку этому время уже лечь как следует. Хозяин наш, должно быть, утомился, не так ли?

— О, как угодно, — вскидывая к небу изящную, трепещущую кисть руки, проговорил художник. Гости стали собираться.

— Что же, политическая ситуация тоже не слишком обнадеживает, — сказал господин Фекете со вздохом, как бы подытоживая услышанное за вечер. — Да какой ей и быть при нынешнем экономическом положении? Сколько поросят, столько сосков, оно и ясно. Но я все ж думаю, пугаться не стоит, честным трудом всегда можно прожить.

— Знаете, — сказал он на улице учителю гимназии, когда парадное за ними захлопнулось, — доведись мне говорить

с Гитлером, я спросил бы у него прямо: господин канцлер, чем провинились перед вами евреи? И рассказал бы ему мою жизнь — о том, что вот я, еврей-торговец, с двенадцати лет живу честным трудом, от большинства ничем не отличаюсь, а потом спросил бы: господин канцлер, почему вы на нас сердитесь? Вы величайший сын нашей эпохи, но признайте, что в этом одном вы ошибаетесь!

— Бояться вам нечего, — раздраженно проскрипел учитель, — у нас в Венгрии честного человека никогда не обидят!

— Вот и я так думаю, — кивнул господин Фекете, отирая лоб.

— К тому же, — с легкой насмешкой продолжал учитель, — вы ведь из воинственного рода. Ваш дед в сорок восьмом национальным гвардейцем был в Сегеде, не правда ли?

Они распрощались, коммерсант приподнял шляпу на ладонь выше обычного. Возвращаясь домой на улицу Вешшелени, он решил всю недвижимость обратить в наличные и купить на них валюту, чтобы, если доведется, в любой момент покинуть Венгрию. Дома он разбудил жену, прикованную к кровати приступом ишиаса, и досконально обсудил с нею, какие принять меры. Если собрать всю дебиторскую задолженность, продать акции «Ганца-электромашиностроительного» и «Нашици», обратить в деньги склад и имеющиеся в нем запасы, оставив лишь самое необходимое для дальнейшего ведения дела, на вырученные суммы можно купить четыреста тысяч швейцарских франков.

— Франков? — усомнилась жена. — А если Гитлер займет Швейцарию?

— Значит, покупать доллары?

Госпожа Фекете думала. Ее морщинистое, старое лицо приводило на память древних еврейских пророков, оно было твердо, как кремень, ее взор жег одеяло.

— А если он займет и Америку? — послышалось немного спустя из морщин.

Муж пожал плечами.

— Тогда уж все равно бежать нам некуда!

— Да ведь ты и не хочешь никуда бежать, Шани, — сообщила ему жена. — Ты только деньги свои спасти хочешь.

За окном рассветало. Два старика, кожей впитавшие опыт двух тысячелетий, решили приобрести четыреста наполеондоров, остальные же деньги обратить, поровну, в доллары и английские фунты. Господин Фекете умылся, переоделся и отправился в свою лавку.

Седьмая глава

К утру небо, несколько дней затянутое косматыми тучами, прояснилось, и в полдень, когда Балинт нес из соседнего ресторанчика обед, длинноногие лучи уже весело шалили на голубой эмали судков. На втором этаже открылось и тут же закрылось окно, перебросив через улицу две ослепительные простыни света, на перекрестке сверкнул в лицо фарами грузовик. Все, что способно было сиять, сияло. Светилось счастьем и лицо Балинта: его зубы, глаза, волосы излучали свет. Все сверкало, блистало, душистый, пахнувший снегом ветерок ширил легкие, играл в волосах, шевелил брови, придавал настроению, словно щепотка соли, особую остроту и вкус. Улицу пересекали голубые тени, длинные снежные сугробы вдоль тротуаров искрились.

Балинт только что стал наливать суп в свою тарелку, как в дверь позвонили.

— Пожалуй, открывать не стоит, — сказал Минарович, купая нос в подымавшемся над его тарелкой аромате. — Вдруг да какая-нибудь неприятность?..

Балинту это было непонятно.

— От неприятности не убежишь, догонит!

— Вы так думаете? — Художник явно колебался. — Знаете по опыту?.. И нет возможности увернуться?

Балинт пожал плечами. Нос Минаровича был погружен в мускулисто извивавшийся пар от светло-желтого мясного бульона, художник упоенно созерцал покоившиеся на дне тарелки аккуратные ломтики моркови и репы, вьющуюся среди весело мигавших кружков жира зелень петрушки. Художник не любил, когда его беспокоили во время еды.