Ответ
Шрифт:
Балинт на секунду остановился перед домом; прелый дух мусора, помоев, мочи ударил из подворотни, но оказался таким же знакомым для носа, легких, как для души — привычные речи матери; мальчик судорожно глотнул и покраснел от волнения и счастья. Быстрым взглядом окинул дом: мышино-серая стена с облупившейся штукатуркой смотрела на него круглыми своими пятнами точно так же, как год назад, не изменилось ничего и на лестничной клетке, ноги на выщербленных ступеньках чувствовали себя, словно в разношенных туфлях, когда же он зашагал по каменным плиткам коридора, знакомо качнулась все та же плита. Дядя Шмитт уже выставил во двор свои олеандры,
Поднявшись на третий этаж, Балинт постучался в номер тридцать один. В угловых квартирах, где комнаты были с альковом и стоили на пять пенгё в месяц дороже, обитали жильцы посолиднее: мастера, начальники цехов, служащие — словом, те, у кого хватало жалованья, чтобы зимой жить в тепле, а летом в субботние вечера сыграть партию в кегли. В тридцать первом номере жил крестный отец Балинта Лайош Нейзель, судовой кузнец, с матерью, женой и четырьмя детьми; когда задували ноябрьские ветры, Балинт часто приходил сюда под вечер греться, сперва до одури наглотавшись дыма в собственной комнатенке.
— Ты ли это, Балинт Кёпе? — раздался чей-то голос у него за спиной. То был дядя Мозеш, горбатый цирюльник, ходивший брить по квартирам, беря на двадцать филлеров дешевле, чем в парикмахерских. — Каким это ветром тебя занесло?
— Вот пришел, — ответил Балинт.
— А по какому делу? — допытывался парикмахер, чьи горб и профессия в равной мере вскармливали любопытство.
— К вам я, дядя Мозеш, — подмигнул мальчик.
— Ко мне? — удивился парикмахер. — Ко мне? Зачем это?
— А чтоб побриться, — серьезно ответил Балинт. — В Киштарче я бриться нипочем не хожу, больно плохо там бреют.
— А ну тебя, обезьяна! — ухмыльнулся горбун. — Тебе еще долго чесаться придется, пока борода вырастет.
— А она от того растет? — спросил мальчик. — Тогда у собак борода до земли должна расти… Скажите, пожалуйста, моей крестной нет дома?
— Недавно ушла, — ответил дядя Мозеш, чья память, словно светочувствительная пластинка, безошибочно учитывала перегруппировки сил целого дома. — А ты к ним?
Балинт поколебался. — Я работу ищу.
— Работу? М-да… Выбрал время!
— А что?
— Полдома гуляет, — проворчал парикмахер. — И я с ними вместе.
Балинт подождал немного в надежде, что тетушка Нейзель вот-вот вернется с покупками; затем спустился, обежал двор, словно собачонка, после двухнедельных блужданий обнюхивающая в волнении весь дом, потрогал листья олеандра, ответно посвистел дрозду, потом выбежал на улицу и заглянул по очереди во все подворотни. Полчаса спустя, опять понапрасну толкнувшись к Нейзелям, он решительно сбежал с лестницы и зашагал к проспекту Ваци.
Широкий тротуар между улицами Шюллё и Жилип, обычно в эти часы принадлежавший женщинам с сумками, спешащим домой после утренних покупок, сейчас был заполнен мужчинами. Одни толпились вдоль края тротуара, другие уныло прохаживались по двое, по трое, не глядя на занятых своими делами мрачных жен, кое-кто стоял в одиночестве, сунув руки в карманы и надвинув на глаза шапку или шляпу, подпирая уже согревшиеся под утренним солнцем стены домов. Лица почти у всех были хмурые, впалые щеки поросли четырех-пятидневной щетиной.
Балинт с недоумением разглядывал непривычную картину. Не будь
— Что случилось, Рози? — спросил он у знакомой девчонки, его однолетки, сидевшей у подъезда на маленькой скамейке. Та снизу посмотрела на него, но не ответила, только повела плечом.
— Твой отец тоже гуляет? — спросил Балинт.
Рози опять не ответила. Балинт, ничего не понимая, переминался с ноги на ногу. — Ты больна? — спросил он. — У тебя что, рот распух?
— Иди ты знаешь куда! — крикнула девочка и повернула к нему худое, странно неподвижное лицо. — Или не видишь, что я загораю?
— Ну и что?
— А то, что солнце мне загородил, дуралей!
Балинт повернулся и пошел прочь.
— Балинт! — тотчас позвала Рози. — А ну вернись-ка!
Балинт обернулся. — Чего тебе?
— Поди-ка сюда!
— Ну? — буркнул Балинт, сделав шаг назад.
— Нет у тебя кусочка хлеба?
— Нет.
— Ну и дурак. Опять мне солнце загородил. Иди знаешь куда…
Отец Рози был мастером литейного цеха на заводе Ланга; если Рози в девять утра уже голодна, значит, ее отец тоже без работы, а если выгоняют даже мастеров, значит, весь цех гуляет. Если не весь завод! Балинт вдруг остановился: а может, и крестного отца рассчитали? Эх, надо было спросить у горбуна-парикмахера, уж он-то все знает обо всех, заботливо, кропотливо подбирает, запоминает каждую новость… На углу стояло человек десять — пятнадцать, они горячо жестикулировали и говорили о чем-то, нарушая утреннюю тишину. Балинт подошел ближе — крестного среди них не было. Чуть в стороне стоял высокий белобрысый парнишка; Балинт знал его, он тоже был из «Тринадцати домов». — Привет, Бела! — Бела с высоты своих четырнадцати лет глянул на тщедушного Балинта, они обменялись рукопожатием. — Не слышал, дядю Нейзеля тоже выставили? — Бела пожал плечами. — Не знаю. Ты откуда?
— Из Киштарчи.
— Там живете?
— Уж полгода.
— Вчера судостроительный еще работал, — сказал Бела.
— А завод Ланга?
— Этот уж три недели как стал, в тот же день, что и завод Шлинка, — объяснял Бела. — Позавчера остановился Симент, Венгерско-бельгийский, вчера — Арнхейм.
Балинт одним глазом следил за прохожими, чтобы не пропустить крестного отца или мать. Вообще же знакомых лиц было много; казалось, кто-то придумал собрать гостей не у себя дома, а прямо на тротуаре проспекта Ваци, и вместо куриного жаркого угостить их порцией солнечных лучей да уличной пыли. Здесь, как и на правительственном приеме, гости сходились в небольшие группы и обстоятельно судили-рядили о самом неотложном… — Когда в пятнадцатом мы стояли у Перемышля, — говорил кряжистый, уже седеющий человек с большими усами, — и в третий раз понапрасну атаковали гору Надор, а от полка нашего только половина осталась, подбегает к нам один майор и объявляет, что, если четвертая атака удастся, все мы получим землю в комитате[35] Земплен, а кто погибнет, так об его семействе государство позаботится.