Ответ

Дери Тибор

Бёжи явно побаивалась. — А ну как побьет меня?

— Не побьет, — уверяла старшая, — вон и давеча к себе подзывала, сахару дала.

Бёжи опять пригладила юбочку. — Ты там осторожней, — ухмыляясь во весь рот, сказал Фери, — сперва подойди к ней поближе, а потом уж пукай!

— Ага, после того как она заговорит с тобой! — поддержала старшая сестра.

Бёжи вперевалку затопала к лужайке, неся перед собой раздувшийся живот. Старшие брат и сестра следили за нею из-за двери, Балинт по-прежнему глядел в сад, облокотись о подоконник. Сперва Бёжи шагала быстро, но чем ближе подходила к садовому столику, тем медленней двигались ее ножки, словно застревали в траве. Барышня подняла голову и приветливо улыбнулась ей издали, так, как положено улыбаться ребенку.

—

Чего тебе, деточка? — спросила она, моргая близорукими глазами.

Бёжи не отвечала.

— Подойти хочешь?

Так как девочка все еще молчала, барышня Анджела сама сообразила, что ее, по всей вероятности, следует угостить сахаром, ведь дети, надо думать, любят сахар. В прошлый раз она уже проделала такой опыт, и он удался на славу, даже превзошел ожидания, обе девочки надолго прилипли к ней.

— Хочешь сахару, деточка? — спросила старая дева с самой обворожительной улыбкой на полном лице. — Да ты подойди, не бойся! — Кончиками пальцев она достала из сахарницы один кусочек и протянула сахар ребенку. Но тут ее взгляд упал на мощно выпирающий живот девочки. — Что это? — спросила она потрясенная, и сахар выпал из ее руки.

Опустив голову, Бёжи переминалась с ноги на ногу.

Барышня не верила собственным глазам. Она надела пенсне, наклонилась вперед и с выражением искреннейшего ужаса на лице уставилась на большой, как арбуз, живот девочки. — Что это с тобой, дитя мое? — спросила она, тяжело дыша.

— Со мной ничего, тетенька! — потрясла головой девочка.

— Но ведь ты больна!

— Нет, я не больна! — отозвалась малютка.

— А разве это не болит у тебя?

Девочка опять потрясла головой. С бесконечной осторожностью барышня Анджела положила мягкую ладонь на невероятный живот ребенка. Но едва она коснулась его, как Бёжи начала пукать; звук был такой ровный и мерный, как будто стреляли из игрушечного пистолета. — Что это?! — вскричала барышня Анджела. — Я должна немедленно вызвать врача!

— А сахару вы мне не дадите, тетенька? — испуганно спросила девочка.

Барышня Анджела смотрела на нее своими прелестными бархатными глазами. — Избави господи, дитя мое, — сказала она с глубокой жалостью, — ведь ты больна! Где твоя мама? Нет дома? Ну, ничего, ты не бойся, деточка, я тотчас пошлю за доктором! А ну-ка, покажи мне еще свой животик!

Она опять положила ладонь на живот ребенка, и феномен, на сей раз, еще громче прежнего, повторился. Девочка отступила на шаг, и, громко пукая, медленно обошла вокруг стола. Барышня Анджела вскочила, прижав руки к груди, пенсне слетело у нее с носа. — Правда, сахарку не дадите? — спросила девочка, вдруг рассердившись. — Да вы посмотрите, тетенька, я же сейчас похудею!

Она еще три раза обошла вокруг барышни, которая, поворачивая шею, застывшим взглядом следила за ее шумной прогулкой, потом остановилась перед сахарницей и ладошкой шлепнула себя по животу. — Вот, поглядите, уже и нет ничего! — тоненьким голоском пропищала она. — А теперь-то дадите? И братцу с сестрой дайте, они ведь тоже со мной работали!

Барышня ошеломленно повторила:

— Работали?

— А вы даже посмеяться не изволили! — обиженно пожаловалась Бёжи. — Тетя Браник всякий раз так смеется, что все лицо мокрое!

На другой день, шагая с Балинтом на завод, Йожи заметил, что племянник, который обычно по утрам ни на минуту не закрывал рта, радуясь новому дню, на этот раз идет молча и даже на вопросы едва-едва отвечает. — Ты, что же, не рад, что в цех попал? — спросил он.

— Рад, конечно!

— С утра у меня наряд, понимаешь… еду в Пешт, к Западному вокзалу, — сообщил Йожи. — Ну и вот, думаю, не прихватить ли на обратном пути твоего крестного со всем семейством… прокатил бы их задаром и беспошлинно! Сегодня суббота, могли бы остаться здесь хоть и на воскресенье.

Лицо мальчика вспыхнуло от радости, — Ох, вот бы они согласились! — воскликнул он. — Дядя Йожи, а вы Рафаэлей знаете?

— Кого?

— Нет, я так, — увильнул от ответа Балинт. — Просто вспомнилось.

Балинт пришел за полчаса до начала смены; огромный зал цеха был

еще пуст, лишь в компрессорной гудели моторы, подавая в шланги сжатый воздух. Балинт прогулялся между спящими вагонами, внимательно их оглядывая. Лишь однажды довелось ему ехать по железной дороге — когда семья перебралась в деревню к бабушке. Почти все вагоны, находившиеся в цеху, были ему уже знакомы, и новые, которые строились для Турции, Болгарии или для местных железнодорожных линий, и старые, неисправные, стоявшие на ремонте. Среди них был один пассажирский вагон третьего класса, сошедший где-то с рельсов, с продавленными стенками и покореженной крышей; Балинт навещал его ежедневно, следил, словно за выздоравливающим больным, замечал, где и что именно залечили у него за минувший день; медленное возрождение этого вагона доставляло Балинту какую-то особую радость и чувство удовлетворения, и он каждый раз, заложив руки в карманы и насвистывая, обходил его со всех сторон. На соседней колее стоял выбракованный, проржавевший вагон-цистерна, Балинт и его осматривал ежедневно. Он уже хорошо знал цех и бегал по нему запросто, совсем как дома, в парке; большой резальный станок под конторским окном, некоторые вагоны, дольше других остававшиеся в цеху, выраставшие и набиравшиеся сил на его глазах, он так полюбил, что ощущал как бы своими и, сам того не ведая, испытывал нечто вроде ответственности за их судьбу. С оглушительным шумом цеха он свыкся так же, как свыкаются с неприятным запахом близкого человека, а грязь, ложившаяся вокруг широким балахоном, въедавшаяся в руки, лицо, легкие, была для него, как старый добрый костюм, без которого себя уже и не мыслишь. Накануне его впервые поставили к маленькой коксовой печи, где ему предстояло теперь работать, и доверили рукоятку воздуходувки; он испытал при этом не определяемое словом, но исключительно сильное и острое чувство — своеобразную смесь гордости, радости и страха, чувство, подобное тому, которое охватывает мужчину, когда он овладевает первой в жизни женщиной, то есть открывает для себя и покоряет некий ранее неведомый мир.

— Подхватишь заклейку вот здесь, под самой шляпкой, — объяснил мастер Шимо, давая ему в руки длинные клещи, — и сажай в печь на кокс. Да присматривай, чтобы кокс горел хорошенько.

— Присмотрю, — отозвался Балинт.

— А еще гляди, слишком много-то не закладывай, — продолжал мастер, — не то, покуда дойдет черед, заклепка как раз и расплавится.

Балинт кивнул; лицо его пылало.

— А как сделаю знак, ухвати заклепку покрепче и бросай мне под ноги.

— Понял, дядя Шимо! — выкрикнул Балинт.

Шахтные вагонетки, над которыми работали клепальщики, вытянулись чередой через весь цех, так что люди, трудившиеся в начале ряда, лишь смутно видели лица тех, что двигались в другом конце. Балинт знал уже почти всех клепальщиков, а у дяди Шимо побывал даже дома — старик послал его как-то с поручением. У Шимо был сын лет четырнадцати, он тоже ученичествовал у коксовых печурок и так же подбрасывал заклепки, только другому мастеру. Балинт был меньше его, но выносливей и сноровистее. Уже в первый день его глаз, рука с такой точностью рассчитывали расстояние, что раскаленная заклепка падала в метре от ног мастера и скользила к нему дальше по прямой, пока тот деревянным башмаком не останавливал ее. — Хорошо, — похвалил он, — дело у тебя спорится. Подрастешь, так, чего доброго, чемпионом по кеглям станешь!

— А зачем?

— После кеглей пиво очень уж славно идет.

— Я не пробовал еще пива, — сообщил Балинт, — но как-то мне дали стакан вина, а я после того поколотил мальчишку, который вдвое больше меня был.

На следующее утро дело пошло хуже. За ночь руки стали точно стопудовые и при малейшем движении чуть не выворачивались в суставах. Онемевшие ладони приходилось усилием зажимать на рукоятках, чтобы щипцы не вырвались из рук. Заклепки катились вяло, словно осенние мухи. Дядя Шимо усмехался из-под длинных усов, но не журил его. Зато проходивший мимо рабочий, которого Балинт чуть не подбил раскаленной болванкой, наградил такой оплеухой, что мальчик минут на пять совершенно оглох. Он бросил клещи.