Ответ
Шрифт:
Его хватало и на угрызения совести, когда он понимал, что обошелся с кем-то несправедливо. Впрочем, понимать-то понимал, но поделать с собой ничего не мог и если инстинктом, иной раз совсем беспричинно, принимал кого-либо за врага, то оборонялся против него с такой решимостью, словно не подозревал, что сам же и есть нападающая сторона. Два года назад на Киштарчайском вагоностроительном он несколько дней работал подсобником на клепке рядом со своим одногодкой, Лайошем Шимо, сыном мастера-клепальщика; покуда они работали рядом, все было хорошо, но когда завод прикрыли и Балинт узнал, что Лайоша вместе с отцом его (вероятно, ради отца) перевели на «Ганц-вагон» и что там он выучится все-таки ремеслу, которого Балинту уже не видать, как своих ушей, — его охватила такая ярость против удачливого
Такая же слепая неукротимая ненависть восстановила его и против дяди Йожи, когда два года назад, под грозовым, рассекаемым молниями небом, он узнал от Фери, что дядя стал любовником их матери. Первый гнев его обратился на самого вестника — того, кто, принеся злую весть, становится олицетворением и соучастником зла, ненавистным из-за обрушенной им горькой тяжести. Балинт целый месяц не разговаривал с братом. Дядя Йожи — которого, как и Балинта, уволили с завода — через три дня съехал от них, причины для ненависти уже не было, но сама ненависть осталась. И если Балинт забывал о ней на мгновение, то уж потом она терзала его часами. Тщетно понимал он умом, что ненавидеть дядю Йожи не за что, дядя ничем не обделил его, а мать сделал было счастливой — с тех пор она опять больше не пела! — но ненависть его бередило именно то, чему умом следовало бы радоваться: короткая, самозабвенно-счастливая песня матери. И теперь, при редких-редких встречах, любимое когда-то лицо дяди искажалось в глазах Балинта до неузнаваемости от одной только мысли, что это родное лицо может опять обернуться просто лицом мужчины, которое назавтра ухмыльнется ему с подушки матери. Чем больше походил дядя Йожи на тот образ, какой память сохранила Балинту об отце, тем более чужим становился он для мальчика. От каждого слова дяди в Балинте вспыхивала тревога, каждый звук его голоса рождал в ответ, словно эхо, вопрос: не собирается ли дядя Йожи вновь к ним перебраться? «Не могу, — ответил ему Йожи, — у меня нет велосипеда». И мальчик словно забыл о том, что ездить в Пешт можно и обычным местным поездом, а не только на выигранных в карты велосипедах, что на этот раз у дяди есть другая причина для отказа. Он помнил лишь собственные страхи и от этого как будто поглупел. «Ну что ж, — ответил он дяде, — я согласен!»
Они отправились в шесть часов вечера, Йожи — поездом, Балинт — на велосипеде. Свидание назначили друг другу в молочной тетушки Керекеш, напротив «Тринадцати домов»: Луиза Кёпе послала молочнице в счет давнего долга пяток свежих яичек, и Балинт должен был завезти их по дороге.
Гордо подкативший на велосипеде Балинт издали увидел со своего седла дядю Йожи. Опершись спиной на спущенную решетку молочной, Йожи стоял неподвижно, словно неживой, глядя перед собой пустыми глазами, и лишь тогда заметил мальчика, когда он вдруг вырос перед ним, проскользнув сквозь узкую расселину в неторопливой воскресной толпе. Они посмотрели друг на друга, но не произнесли ни слова. В лучах заходящего солнца чинно двигавшиеся друг за другом парочки отбрасывали на стены домов, на дядю Йожи длинные скользящие тени. Балинт локтем надраивал сверкающий никелем руль велосипеда.
Из них двоих Йожи был старше, то есть покладистей. Он первым нарушил молчание. — А мы и позабыли, что сегодня воскресенье… — Мальчик продолжал возиться с велосипедом. — Я не забыл.
— Но ведь?..
—
Йожи промолчал.
— Разве я не сказал? — спросил Балинт, рассматривая педали велосипеда. — Да, кажется, не говорил… Надо постучать ей по решетке. Вот и все.
— Кто там? — после третьего удара кулаком послышался женский голос. — Кто там?
— Балинт Кёпе.
— Кто?
— Балинт Кёпе.
Решетка вдруг громко задребезжала. — Что такое?.. Балинтка? Какими судьбами?
Мальчик уголком глаза поглядел на дядю: чувствует ли, как его принимают? Но Йожи, повернувшись спиной к решетке и закинув вверх голову, по-видимому, разыскивал на крыше «Тринадцати домов» какую-то муху. Балинт помрачнел.
— Вот оно что! Балинтка Кёпе из Киштарчи! — трещала решетка, теперь уже потише. — Ну вот, извольте, только от ребенка и услышишь нынче разумный ответ! Ведь когда я спрашиваю из-за решетки «кто там?», все только одно и толкуют: «Это я». Какой-нибудь лысый старый хрыч придет, так и тот все бубнит: «Это я». «Это я»!.. Да почем же я знаю, кто это я! Из десяти и один не скажет имя свое, я да я, словно то — сам голос господен, из неопалимой купины возговоривший, и порядочной молочнице с Андялфёльда не узнать его никак нельзя, иначе у нее патент на торговлю отнимут… Нечистый побрал бы ключ этот!
Ключ, скромным скрипом сопровождавший речи своей хозяйки, неожиданно словно бы рассвирепел и отчаянно заскрежетал; дверная решетка взлетела на половину человеческого роста. В просвете виднелись большие шлепанцы и полы цветастого ситцевого халата. — Лезь сюда! — скомандовала тетушка Керекеш.
Мальчик мгновение колебался. — Я не один, тетя Керекеш, — сказал он.
Решетка поднялась выше, открыв взорам изумленно разинутый рот, толстый красный нос и высокую башню седых, только что накрученных щипцами волос. Карие глаза, щурясь от прямых лучей заходящего солнца, воззрились на Йожи.
— Господи Иисусе! — воскликнула толстая молочница, всплеснув руками. — Кто это?
Балинт не понимал, отчего она так испугалась. — Да что случилось, тетя Керекеш? — спросил он. Но молочница остановившимся взглядом смотрела на Йожи, словно видела перед собой привидение. — Ежели б я не знала доподлинно, — пробормотала она, — что бедный отец твой, упокой, господи, его душу, уже десять лет как лежит на Керепешском кладбище… Или, может, воскрес он?.. Бывало же, говорят, что по ошибке вместо покойного хоронили живого… Кто ж это?
— Я Балинту дядя, — сказал Йожи, выступая вперед. — Йожеф Кёпе к вашим услугам.
— Ну, просто на одно лицо! — воскликнула молочница. — В жизни такого не видела. Входите, входите же, господин Кёпе. Словно покойника вижу собственной персоной! Вот даже как вы голову втянули под решеткой (хотя я ее высоко подняла), ну точь-в-точь как покойник, бывало, входил ко мне вечерком за кошкиным фречем. Вы-то, конечно, не знаете, что это такое — кошкин фреч?
— Полстакана содовой, полстакана молока, — сказал Йожи.
Молочница обомлела вновь. — А может, вы все-таки…
— Так оно и есть, сударыня, — мрачно проговорил Йожи, — мертвец я.
— Проходите же, садитесь! — опомнилась тетушка Керекеш.
Крашеная дощатая стена в глубине лавки отделяла от торгового помещения небольшой закут; скупой свет, проникавший сквозь узкое оконце с пыльного алфёльдского двора, падал на кровать с цветастыми наволочками, стол, зеркальный шкаф и два красных бархатных кресла; в углу на газовой плитке тушилась картошка с паприкой.
— Садитесь, садитесь! — приглашала хозяйка. — И ты садись, Балинт! Курите, господа?.. Да как же ты вытянулся, Балинт!
— Какое там вытянулся! — возразил мальчик. — Просто мы давно не виделись, вот вам и кажется.
— Пожалуй, что и так, — кивнула Керекеш, смерив его взглядом.
— Ничего, теперь-то уж подрасту, — пообещал Балинт.
Тетушка Керекеш подошла к газовой горелке, привернула огонь и возвратилась к бархатным креслам. Оба гостя сидели молча. — Вот и покойный такой же свитер носил, да в самую жару, — продолжала удивляться молочница. — Ну и сходство! Не знай я в точности, что братец ваш на Керепешском кладбище… Сколько ж вам лет, господин Кёпе, уж вы простите меня, старуху.