Ответ
Шрифт:
Лицо Оченаша было бледно, он машинально вскидывал к голове кулаки, но иногда его руки вдруг как-то странно подергивались и с выпрямленными пальцами застывали у висков. Не дожидаясь ответа на свои слова, он повернулся и побежал к проспекту Андраши. Балинт следовал за ним по пятам, отчетливо слыша его тяжелое, прерывистое дыхание. Сзади раздавался тяжелый топот множества ног. И еще — с грохотом опускались решетки на дверях и окнах: самые осторожные торговцы поспешно запирали лавки. — Глядите-ка, и этот мальчонка ранен! — одышливо воскликнул кто-то за спиной Балинта; он обернулся, не сразу поняв, что имеют в виду его обвязанную руку, но объяснить не успел: задыхавшийся на бегу человек отстал. Канарейка сперва сопровождала бегущую толпу, низко, зигзагами, летая над головами людей, но громкие вопли, донесшиеся
Оченаш уставился на него, побелев от ярости. Высокий худой рабочий рядом с ним громко выкрикнул ругательство. Полицейский обернулся. И тотчас в лоб ему угодил кусок угля. — Осторожней, — сказал кто-то, — у нас нет оружия.
— Ну и что!
— Помирать — так с музыкой!
Полицейский вдруг завопил от боли — солидный кусок угля попал ему в нос; от площади Кёрёнд взвод пешей полиции бегом устремился на его крик. Но полицейский уже распростерся на земле под градом угля, кто-то, подбежав, наступил ему на голову.
Балинт набрал полные карманы угля. — Правильно, мадьяры, не сдаваться! — услышал он сзади очень знакомый голос. Оглянувшись, увидел широкие скулы, лихие усики, блестящие орехово-карие глаза и вспомнил. — Господин Браник!
— А ты откуда меня знаешь?
— По Киштарче, — заторопился Балинт. — Сборочный цех.
— Что-то не припомню.
Полицейский взвод был уже в сотне шагов от их улочки; он остановился, один полицейский отделился от остальных и побежал вперед. — Я сидел в конторе, когда вас били там, господин Браник, — спеша, говорил мальчик. — Полицейский ротмистр допрашивал вас, потом ударил, а еще двое фараонов сзади схватили вас за руки. Я на подоконнике сидел, меня они не видели.
— Так все и было, — кивнул Браник.
Балинт продолжал запасаться углем. — А фамилию вашу я потому запомнил, что в Киштарче у нас сосед есть по фамилии Браник, он чиновник, на том же заводе служил, я его хорошо знаю…
Между тем полицейские опять стали приближаться, но были встречены таким угольным шквалом, что сразу замешкались и тут же рассыпались, затаились между деревьями. — А ты чем бросаешься? — переведя дух, спросил Балинт Оченаша. Тот, усмехнувшись, раскрыл ладонь, показав целую пригоршню острых гвоздей. — Откуда они у тебя? — удивился Балинт. Долговязый подросток похлопал себя по оттопыренному карману. — Прямо со склада, — фыркнул он, осклабясь. Послышался громкий вопль, неподалеку от них полицейский покачнулся и упал навзничь. Угольщик поспешно выпряг двух своих лошаденок и, подгоняя, скрылся с ними в воротах соседнего дома, телегу люди поставили поперек улицы, чтобы удобней было брать уголь. — Да ты не спеши, — сказал Браник, покосившись на Балинта, который, словно заведенный, безостановочно пулял углем. — Работать надо спокойно, целиться как следует, ну как будто подле мамаши своей в кегли играешь. Война ведь та же работа: не приловчишься, так и толку не будет никакого. А ты высмотри кого-нибудь одного, кому решил честь оказать, подпусти поближе, пока уж поджилки не затрясутся, да и врежь угольком поувесистей, так, чтоб он и «Отче наш» позабыл! — А вдруг промажу? — запыхавшись, возразил Балинт. — Ведь он меня тогда саблей?
Браник двумя пальцами провел по густым щеточкам усов, посмотрел на мальчика.
— Мазать нельзя, — сказал он, и его живые орехово-карие глаза блестели, словно улыбались.
— Ну, а если?
Лицо молодого рабочего помрачнело. — Нельзя!
Полицейские растянулись полукружьем шагах в тридцати — сорока от горловины улицы, одни прямили сабли, другие утирали лица, поправляли кивера: как видно, ждали приказа.
— А если
Браник опять поглядел на него.
— Тогда плати, браток, — отрубил он сурово. — Но помни, пролетарию за все про все вдвое платить приходится!
— Это я уже знаю, — кивнул мальчик.
Сам Браник целился точно; расчетливо выбрав минуту, когда полицейский, в тридцати шагах от него, обернулся и что-то сказал своему товарищу, он угодил ему углем в самое ухо. От Кёрёнда шагом приближался отряд конной полиции. — Отступаем, браток! — сказал Браник, выпрямляясь и качнув широкими плечами. — Бегство позорно, зато нам на пользу. Пролетарий покуда может тратить силы только на то, что ему полезно, на прочее-то пока не хватает. Ну, помолимся еще напоследок, товарищи, — обратился он к людям, яростно бомбардировавшим полицейских, — да и наутек, пока не поздно.
Балинт увидел вдруг, что по морщинистому лицу худого рабочего, который, часто моргая, стоял с ним рядом, катятся слезы. Плакали и другие, плакали и матерились в бессильной злости. Человек в кондукторской форме, изо рта и от одежды которого еще несло веселым чесночным запахом утренней трапезы, яростно орал что-то невнятное.
Заметив, что рабочие обратились в бегство при виде конников, пешие полицейские выхватили сабли и бросились в погоню. Несколько минут спустя Оченаш на бегу схватил Балинта за руку и дернул за собой в подъезд, следом за ними туда же вскочили еще четверо-пятеро, среди них и Браник; двери захлопнули, взбежали на второй этаж. — Минут через пятнадцать — двадцать, — объявил Браник, — начнем выбираться по одному. Если можно будет, сойдемся у следующего угла слева.
— Вы спятили? — ахнул бледный, обросший щетиной официант в очках. — Мало вам еще этого цирка?
Браник уперся в него взглядом. — Мало!
— Против броневиков пойдете?.. с пустыми руками?
Браник пощипывал усы. — Не с пустыми руками. С умом.
— Ну, тогда уж без меня, — отрубил очкастый. — Меня больше не впутаете!
Все помолчали.
— Есть люди, — негромко процедил Браник, — которым хоть плюй в физиономию, они только утрутся — и в сторону.
— Это вы про меня?
Они смотрели друг на друга в упор.
— Про вас, — кивнул Браник, — и про таких же, как вы. Пузыри мыльные! Убирайтесь отсюда, пока мое терпение не лопнуло, пока я не схватил вас за глотку!
Полчаса спустя на условленном месте сошлись четверо, трое из семи исчезли. Улица была пустынна, вдалеке у какого-то подъезда топтался, озираясь, сдвоенный патруль. Петляя по улицам и закоулкам, Балинт и его спутники упорно продвигались к проспекту Андраши. На одной из узеньких улочек человек пять-шесть потрошили мясную лавку, парнишка в кепке обеими руками прижимал к себе двух откормленных, сливочно-желтых уток, у другого из широких карманов штанов свисали до земли ощипанные петушиные шеи. Еще через дом разбили витрину магазина канцелярских товаров, вышвырнули на улицу бутылки с чернилами, яркие почтовые открытки, письменные принадлежности; кто-то улепетывал, сжимая под мышкой настольную лампу с зеленым абажуром, другой тащил с десяток рулонов гофрированной бумаги. Балинт, пробегая, изо всей силы саданул его ногой по щиколотке.
Наконец они снова попали в многолюдье — это были демонстранты, рабочие из предместий, которых полиция оттеснила с проспекта Андраши в боковые улицы. Те, кого разметала у Кёрёнда первая волна полицейской атаки, за исключением раненых, почти все вновь собрались в ряды по обе стороны главной артерии и продолжили путь к площади Героев. Люди шли молча, сцепив зубы. Среди них многие на собственном теле носили памятки, расплату за коммуну 1919 года[74], другие — их было еще больше — хранили память о ней в своем сердце. Воспоминания о том, что было тогда, и новый гнев смешивались, заставляя людей сжимать кулаки. Бывшие красноармейцы заново переживали битву при Солноке, славные дни в Фельвидеке, когда Красная Армия разбила белых чехов и заняла Кашшу. Им верилось, что венгерский пролетариат после одиннадцати лет молчаливых страданий наконец очнулся, пришел в себя; они оглядывались на бурлящий необозримый людской поток, в который вливались из боковых улочек все новые ручейки, и думали, что настал тот день, когда революционный рабочий люд опять может взять власть в свои руки.