Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий
Шрифт:
(К слову, теперь у меня времени более чем достаточно, чтобы обдумать, как одеться человеку, который идет за гуманитарной милостыней в церковь, на бога которой он возводит хулу. Есть ли у него право вступать в дискуссию с религиозными активистами, перебирающими пожертвованную фасоль, о своем убеждении, что утверждение типа бог есть любовь, весьма туманно, то есть, нельзя любить абстрактно, весь мир без исключения, потому что сам он (имеется в виду и мир, и этот несчастный) ни к чему не пригоден, а менее всего годится для любви. Разве стоит глоток мыла или слипшийся комочек сахара, утекающего из ладони, как моль, чтобы промолчать в ответ на издевательский душок ненадежного «свидетеля Иеговы», распевающего библейские
Но ты посмотри на меня за надежным, мужественным рулем, я небрежно свешиваю руку через опущенное боковое стекло, в которое, словно загадочное божественное послание, проглядывает утро, зеркало заднего вида беспричинно проясняется, а мотор постукивает в четыре такта, и в такой момент меня ничуть не удивит, если кто-то постучит в правую дверцу, даст о себе знать из багажника, словно с того света, — ничего меня не касается, меня, Онегина под санкциями, короля кровавого геморроя!
Руки мои, знаете ли, мерцают, заряженные биоэнергией. Я отрываю их от руля и смотрю, как искры отскакивают от ногтей. Крестьяне, мимо которых я проношусь, наверняка думают, что я какой-то Тесла, спешащий полубог. Обожаю скорость, жаль, что из этой клячи не выжать больше, и все равно, я не могу не нарушить любое ограничение, насмехаясь над тенью радаров, мне глубоко наплевать. Ведь я же реинкарнация футуриста, я масляная краска, облупившаяся с пули, жаль, что день такой короткий.
А жизни — сколько хочешь! Тут я, кричу, в яме, пока трактор вытаскивает меня из канавы. Живой я, кричу из «вартбурга», превратившегося однажды утром в гигантского жука, который никак не может перевернуться на брюшко. Может, нальешь ему хоть грамм двести, спрашиваю умственно отсталого на бензоколонке, который, и не думая вытаскивать из гнезда шланг, похожий на уробороса, пялится на банкноты, которые ему протягиваю, я не понимаю, что с этими банкнотами не так. Держать будет лучше клея, уверяю эту равнодушно жующую табак корову и вылизываю скользким языком дырищу в колесе. И все это жизнь, авантюра, напеваю сквозь зубы, промокнув (в крыше дыра, скоро я стану единственным в своей компании обладателем «вартбурга-кабриолета»).
Наконец, попадаю к женщинам — на текстильные и прядильные фабрички, химчистки, они руки вытирают об себя, прежде чем взять в них какую-нибудь книгу, рассматривают ее, щупают. Секретарши предпочитают легкую любовь и календари, гороскопы и лечение травами всем по душе, детские книги бездетным и тем, кто грызет неухоженные ногти.
Мужских мест избегать. Мужиков ловить поодиночке, наедине. Тогда они сдаются. Школы? Да. Детей легко заразить. Дети милы. Их только надо остановить.
Молча
Теперь надо выбрать одну, единственное лицо в толпе, не слишком сияющее, чтобы не заблокировалась, скажем, средневнушаемую, — подняли руки вверх, соедините пальцы, вы не можете их развести, но попытайтесь, — всегда найдется та, что не сможет. Это наша женщина, она будет парить в воздухе под пощелкивание пальцев. Однако требуются годы и годы, бывали дни, когда я бесцельно искал взглядом, всматривался поверх голов, опускал глаза, одним словом, капитулировал. Теперь же метод опробован, я уверен на девяносто процентов, полный успех, как операция на сердце в руках везунчика.
Начинать можно невнятно, но переживать не надо, все запрограммировано, как вальс, значит, кулаком улитке промеж рогов — смущенным работницам цитировать Борхеса (в моей скромной обработке): Пусть другие кичатся написанным, я же неравнодушен только к прочитанному!
Но не более того, просто выстрел вверх, а потом сразу вниз, в их земные объятия. И вообще, приходится притворяться глупее, чем я есть, чтобы стать социально приемлемым. Просто слишком не красуюсь, мускулатуру не демонстрирую, не кичусь своей эрудицией, все время пытаюсь подражать одному кретину, которого с детства не могу забыть, и вот, каждая спотыкается, о, мой карликовый бонсай-баобаб!
Люди здесь живут разные, на это следует обращать внимание, и торговец не должен выделяться. Если так не получается, то можно попробовать вот это: undimer laundamerdia virgula dojze tregula patri sasi kometri; не забывать и диалекты: agacus a nocus plaje vitamsu endi propro; а также языковый апокриф, только во славу гневной толерантности, из текстов катакомбных церквей: jespen doval saslaferima cimori caja kokre duti.
Все молитвы бессмысленны.
Если человек мастер, если в его книгах чего только ни понаписано, то не надо обманывать вечность — каждый из вас, дети мои, восхищался самонадеянностью бахчевого умельца, исподтишка наблюдая, как тот без всякой задней мысли шарит взглядом по груде зеленых ядер, потом вдруг хватает одно, стискивает, стучит умеючи и прислушивается, словно настраивая невидимые внутренние струны, проходится большим пальцем по гладкой кожуре после того, как свернет засохший хвостик на макушке, прежде чем отправить его в мелкий арбузный сарайчик, определяя, женский ли у него цветок, и поднимет его над головой, словно повивальная бабка голосистого младенца, и опустит на истертую чашу весов со словами: вот этот, и пусть кто-нибудь отважится сказать, что выбранный арбуз не будет сладок, как кровоточащая душа!
Вот так, наверное, и я. Есть у меня чутье на книги. Мне достаточно вдохнуть запах переплета, зацепиться ногтем за первую фразу, взвесить томик на ладони, и хватит, больше ничего не надо, я точно знаю, что будет в конце — еще один дешевый солнечный день, ах, сколько я их таких насмотрелся в свое окошко-бабочку, мотаясь туда-сюда.
Быть разъездным торговым агентом — это больше, чем выдавать себя за литературного критика: вы должны знать книгу досконально, до печенок. Как будто я проглотил весы, иногда я ощущаю слепую, черную, бронзовую гирю в сердце, иногда в желудке.