Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Блашкович Ласло

Подожди-ка, приятель, — бормочешь сквозь сжатые зубы, отталкиваешь его, хватаешь купюру, которую только что дал ему, зажатую в его корявых пальцах, и она, мятая и истертая настолько, что с трудом можно разобрать, кому принадлежит изображенная голова на лицевой стороне, рвется пополам, потому что он зажал ее, как в капкане.

И вдруг он обезумел, не зная, куда скользнуть, опять в бормотание попрошайки или в оборонительную позицию владельца, ты складываешь купюру, засовываешь ее во внутренний карман, перед этим отодвинув клошара, толкнув в грудную клетку согнутыми костяшками пальцев, эй, куда ты с моими деньгами, хрипит

он, и кто-то оборачивается; твоя неловкость и поспешность, похоже, вновь придают ему задор азартного игрока, эй, прохвост, верни бабки, я тебя знаю, слышишь ты вслед, и как он ковыляет (я сказал тебе, что у него одна нога деревянная?), бабки, говоришь, поворачиваешься, потому что он тянет тебя за воротник, и с полуразворота бьешь его по искаженному, нечеловеческому лицу.

Калека падает легко, хнычет, поднимает руки к глазам. Он неподвижен, и ты вообще его не видишь, пока претворяешь в жизнь чертовски замечательную идею, осенившую тебя в тот момент, то есть, ты его грубо обыскиваешь, отворачиваешь лацкан, и из замасленного кошеля, вшитого в подкладку, извлекаешь пригоршню выпрошенных купюр разного достоинства.

Потяжелей меня будешь, — цедишь ты, запихивая деньги в свой карман, наклоняешься за упавшими, наступаешь на них толстой подошвой, некоторые безвозвратно улетают вдоль по улице, но тебе плевать, ты выпрямляешься, вытираешь ладони, уходишь…

Если я правильно понял, твое преступление в том, что ты избил нищего? Значит, врут, что это был ребенок? Впрочем, ты сам был ребенком, мстил по-детски. Он, падая, ударился головой о тротуар, а плохо ему стало позже, когда он протрезвел, пришел в себя?

Я знаю, ты мне дочку сюда привел, навестить, а она отсюда ушла одна. Редкая ты скотина, Андреутин, в тюрьме не всякого посетителя арестовывают. А что сталось с хромым попрошайкой, ты понятия не имеешь. Уж не стал ли он акушером, я одного такого знаю, мелкого «байрона»? Нет, того ты знаешь, говоришь, он лет тридцать тому назад принимал роды у твоей матери. Некоторым людям не следует иметь детей. Может, тебе надо было разрешить ему тебя кастрировать.

Это тебя пугает? Нет нужды, если мои руки до тебя не дотягиваются. У меня слишком болит живот, чтобы гонять тебя тут, у решетки давить. Подай мне горшок. А теперь давай про настоящее преступление, не отворачивайся, слышишь, я тебя насквозь вижу, как будто у тебя папаша стекольщик. Давай, выкладывай правду. Открой мне свою душу, покажи свою убогую квартиру, цыплячью грудь, фотографию, что прячешь в бумажнике. Ни к чему слезы, я на них не ведусь. Ну и что, что воздушная тревога, нас и так забыли. А ты куда? Нет ничего надежнее старой крепости. Разве что тебе прямо в рот попадут, если поймаешь зубами пулю. Да ты не настолько везучий. Страшный сон приснился, балерина? Рассказывай.

Ты избил албанца? Но посмотри на себя — ты в легком или полусреднем весе, причем с кулаками и ключами в кармане, а он — каменная копия копьеносца. Не скажу, бывает, и цыпленок побьет. Тогда судью надо застать врасплох, сжать худыми руками, распластаться и показать плоский живот, и посрамленный силач отзовет апелляцию, ты слышал о таких договоренностях? В твоем случае, извини, и софизм не помогает.

Говоришь, вы детьми были?

Куда делся этот ночной горшок? Меня теперь и голова убивает, как будто ложка доползла доверху, до черепа. Сожми мне виски. Я заплачу тебе, если ты меня добьешь.

И тут веревка порвалась.

Что

это я сказать-то хотел? Вертится на языке. Куда вдруг подевалось? Нет, это не творило заработало, а мой мозг такой быстрый, что я едва за ним успеваю. Формулирую одну истину, а он уже готовит что-то другое. Честью потерянной клянусь, это не мозг, а кислота неземная, все растворяющая, уничтожающая.

Мы опять вместе, моя дорогая, надрываюсь с вашими чемоданами. Вы озабочены, разумеется, не из-за меня, хотя лицо мое красно и вены смятенны, хотя я под грузом едва не рухнул. Вы не бессердечны, но не можете все сразу. Закусываете нижнюю губку, морщитесь от стольких мыслей. Пересчитываете все в сотый раз. Чего только вы не забыли? Озабоченность вас действительно молодит. Можно даже предположить, что вы наслаждаетесь удобным бегством. Бегством? Ну да, вы смываетесь. Совсем чуть-чуть осталось, но у вас нервов не хватает. Кто дождется конца моего рассказа?

Служебный автомобиль господина директора незаметно оседает. Сколько тебя в этих вещах, собственнически спрашиваю себя, заполняя багажник. Останавливаюсь на полпути, как перегруженный носильщик, и сердце мое бьется с перебоями. Вы тайком отираете пот с моего лба, скопившийся на бровях, и мило улыбаетесь. Потихоньку выпрямляюсь, как штангист, ноги мои подрагивают. Голос пропал.

Машу вам, уже в веригах, в нежданных мыслях. Машина не будет останавливаться до будапештского аэропорта. Поначалу вы спрячетесь в Венеции. Начальник уже забронировал. Сначала отдохнете, с золотым Тадзио под языком. Поэтому вы в дороге не открываете ротик? (Похоже, и в самом деле он читал Манна, — буркнет на это Андреутин восхищенно). Когда взойдете на Мост Вздохов, вы подумаете обо мне, уроните слезинку-другую в канал, как объявление о розыске по ветру.

Вышагиваю ли вдоль стен или выглядываю в любое отверстие, я вижу Венецию весной, ностальгически хмурю крашеную бровь. Пока еще не терпимо, пока еще только прихорашивают древний город, как старую деву к туристической групповухе. Кто-то включит свет, я оглянусь вокруг себя и все забуду.

Я знал, что так будет. Вы не решитесь прийти ко мне на свидание, но зато ваш муж вытащит меня из тюремного лазарета (под предлогом сложного обследования специалистами, возможного только на воле) и приведет к себе домой, к вам, чтобы вы спросили, каково мне. Маленькая моя лицемерка, я читаю вас, тайком.

Я толстый и проржавевший, эти приседания, которые мне велит делать доктор (он монотонно подсчитывает их, как судья из старого деда), совсем меня доконают. Неужели он думает, что эта комичная гимнастика, это безбожное поклонение под громогласные стоны и всхлипывание действительно помогут, заставят сдвинуться ложечку, превратят ее в сладостное страдание? Ты далек, рай, я только сейчас оглянулся. А кругом нет даже тени от тени. Может, я уже стал вампиром. Накануне перемены погоды мой старый ожог, шершавый на ощупь, где-то на бедре, всегда чешется. Нет хуже приметы.

Боюсь, что все это сливается в одно. Жена, жизнь, свобода. Думаю, что дочь моя, Златица, оказалась в какой-то секте, кажется, у свидетелей Иеговы, думаю, что она обивает чужие пороги в поисках любви, предлагая незнакомым людям вместе пробудиться над божественным словом, или, как это там бывает, я никогда не пускал их в дом, увидев в дверной глазок подобную птичку, прилипшую к звонку, меня нет дома, кричал я из прихожей (проверив цепочку), в то время как эти судебные приставы (упорные библейские сеятели) мяли в руках адресованную мне повестку на Страшный суд.