П.И.Чайковский
Шрифт:
— Да, да, да, именно так — сначала жига, быстрый народный танец, которую в старых сюитах ставили в конце. Чтобы чувствовался праздник, настоящий музыкальный пир.
В Боржоме Петр Ильич пробыл почти месяц, каждый день работая над "Моцартианой" — так он решил назвать новую сюиту. А дальше судьба занесла его в средневековый немецкий город Аахен, к постели умирающего друга Николая Кондратьева, где, несмотря на глубокие душевные страдания, работа над сюитой шла полным ходом.
Чайковский сам дирижировал премьерой "Моцартианы" в Москве в ноябре 1887 года. Третью часть пришлось бисировать.
"Публика была необычайно
"Подобного восторга и триумфа я еще никогда не имел, — скажет композитор после общедоступного, по низкой плате, концерта, где тоже дирижировал "Моцартианой". — Я был невыразимо тронут выражениями сочувствия московской публики".
Великий норвежский композитор Эдвард Григ напишет по поводу "Моцартианы":
"Русский композитор Чайковский с тонким умением и с большим тактом собрал часть более или менее известных хоровых и фортепьянных вещей Моцарта в одну оркестровую сюиту, облаченную в современную инструментовку… Против такой модернизации, предпринимаемой для проявления чувства восхищения, возразить ничего нельзя".
В декабре 1887 года Чайковский отправился в свое первое артистическое турне по Европе. Он никогда не считал себя прирожденным дирижером, робел за пультом от устремленных на него взглядов оркестрантов, тушевался при виде зрительного зала. Однако на этот раз поборол свою природную робость — захотелось познакомиться с новинками европейской музыки, встретиться с пропагандистами его произведений за рубежом: дирижером Бюловым, русским пианистом Василием Сапельниковым, жившим в то время за границей, скрипачом Бродским… Об одной встрече, уготованной самой судьбой, он пока еще не догадывался. Той, воскресившей в душе воспоминания молодости, несбывшихся надежд на счастье.
В Берлине соблазнился афишей "Реквиема" французского композитора Гектора Берлиоза, дававшемся под управлением дирижера Шарвенка. В полупустом зале царил полумрак, музыка навевала мрачные думы… Вышел в фойе, не досидев до конца, будто подстегнутый каким-то предчувствием. Очень полная светловолосая дама, спускавшаяся ему навстречу по мраморной лестнице, улыбнулась, замерла на последней ступеньке, воскликнула что-то и бросилась ему навстречу.
Теперь и он признал в ней старую знакомую — Дезире Арто, Желанную…
Они не виделись двадцать лет. О да, Арто с восторгом следит за его все возрастающей славой. Они с мужем, Падиллой, безмерно горды знакомством с великим русским музыкантом, чьи божественные мелодии на слуху у всей Европы. Они бы сочли за высочайшую честь принимать у себя столь знаменитого и необычайно дорогого гостя.
О прошлом Арто не обмолвилась ни словом.
Чайковский вышел навстречу промозглому декабрьскому ветру, гадая о том, какие чувства испытала Дезире Арто, встретившись с ним после столь долгой разлуки.
Он испытал смущение, боль и, быть может, облегчение от того, что судьба так и не соединила их.
Хотя, несмотря ни на что, был невыразимо рад, что встретил Желанную.
Они снова подружились. Арто пела его романсы, мило коверкая русские слова. Куда бы его ни приглашали, всегда оказывалась рядом, одетая в бальный наряд, вся увешанная драгоценностями и… необыкновенно милая, симпатичная. Ее голос, хотя и потерял прежнюю силу и гибкость, тем не менее сохранил удивительную бархатистость нижних регистров, душа ее осталась все такой же страстной и юной. Чайковский вновь попал под обаяние этой женщины, но теперь это было лишь восхищение ее дивным искусством.
Эдвард Григ, удивительный норвежец с тонкой поэтической душой, чья музыка очаровала Чайковского с самого первого знакомства с нею, аккомпанировал Арто свои романсы на стихи Ибсена, Андерсена, Гейне.
Чайковский сидел в притененном углу огромной, пышно обставленной гостиной Арто и думал о прошлом. Отстранено, как о чем-то случившемся не с ним, а с очень близким знакомым.
Предположим, думал он, Арто стала бы его женой. Сцену она бы не бросила, да он бы сам не позволил пойти на такой шаг этой безмерно талантливой артистке. Ей вовсе не под стать незавидная роль жены безвестного композитора, каким он был в ту пору. Ей нужна сцена, шумная артистическая среда, веселая богемная жизнь, ему — покой, уединение. И все-таки… Все-таки эта женщина наверняка принесла бы ему счастье. Ибо для нее, как и для него, музыка, искусство, есть наивысшая реальность, перед которой меркнет все остальное. Она служит искусству беззаветно, без оглядки. Прошлого, разумеется, не воротишь, но все-таки Желанная должна была идти с ним по жизни рядом…
— Мсье Чайковский, эту песню я посвящаю вам, — услышал он чистый и необыкновенно теплый голос Дезире. — Помните: в камине потрескивали поленья, за окном завывал осенний ветер, а мы… Мы отдавались чудесной русской песне, уносились вместе с ней в поля, луга, заоблачные выси…
Во поле береза стояла, Во поле кудрявая стояла. Люли-люли стояла,—пела Арто.
Нет, конечно, это не слезинка скатилась по ее напудренной щеке — в гостиной невыносимо жарко от огромного, обложенного ноздреватым туфом камина. Ему кажется, он мог бы вечно слушать ее пение.
Хотя вечного на свете не бывает ничего.
— Я помню вас всегда таким, как на этом портрете, что у меня на рояле, — тихо сказала Арто при расставании. — Мы ведь с вами счастливы, правда? Я очень благодарна судьбе за то, что все случилось именно так…
Вернувшись на родину, Чайковский посвятил Дезире Арто цикл из шести романсов на стихи французских поэтов. Он сочинял их летом 1888 года во Фроловском, то и дело глядя на висевший на стене портрет молодой женщины в темном кринолине. Желанная была с ним рядом.
С высоты прожитых лет он благодарил ее за все былое.
Из всех городов Германии Чайковский больше всего стремился в Лейпциг, связанный в его представлении с музыкой Роберта Шумана. Правда, его несколько настораживал музыкальный консерватизм этого города: в стенах Гевандхауза, прославленного концертного зала, обычно звучала лишь музыка классического направления — Моцарт, Гайдн, Бетховен. Из романтиков только свой, лейпцигский, Мендельсон-Бартольди и немножко Роберт Шуман. Лейпцигские меломаны очень скептически относились к музыке Листа, Вагнера, Бизе. Что касается русской музыки, то тут их одолевала настоящая "русофобия", боязнь всего русского.