Падение Берлина, 1945
Шрифт:
Антонов и Жуков, которые понимали, что Сталин их торопит отнюдь не спроста, работали над планом операции всю ночь. На следующее утро Сталин изменил и время, и место совещания. Несмотря на свое слабое состояние, он сам приехал в Москву и собрал в Ставке целую конференцию с участием Маленкова, Молотова и других членов Государственного Комитета Обороны. Основной доклад делал Антонов. Когда тот закончил, Сталин высказал свое удовлетворение и дал распоряжение разработать необходимые приказы по войскам.
Жуков признается в своих мемуарах, что когда они работали над планом Берлинской операции, то принимали в расчет действия западных союзников{330}. Он даже говорит о том, что у советского командования существовало беспокойство относительно поведения британского военного руководства,
Советский лидер знал, что англичане не теряют надежды захватить Берлин первыми. Еще во время визита Черчилля в Москву, в октябре 1944 года, фельдмаршал Алан Брук сообщил Сталину о том, что после окружения Рура "вектор наступления союзных армий против держав оси будет направлен в сторону Берлина"{331}. Британский премьер, со своей стороны, добавил, что союзники надеются окружить в Голландии около ста пятидесяти тысяч немцев, после чего будет немедленно организовано наступление на Берлин. Сталин никак не прокомментировал эти высказывания.
У советского лидера была очень серьезная причина, побуждавшая его захватить германскую столицу раньше своих союзников. Еще в мае 1942 года, за три месяца до начала Сталинградской битвы, он пригласил к себе на дачу Берию и ведущих советских ученых-физиков{332}. Вождь пришел в бешенство от полученной разведывательной информации, в которой говорилось, что американцы и англичане работают над созданием урановой бомбы. Сталин обвинял советских ученых, что они не воспринимают эту опасность всерьез, хотя сам он несколько ранее называл все эти сведения о производстве атомного оружия не иначе как "провокацией". Первые разведданные на этот счет поступили от британского шпиона Джона Кейрнкросса в ноябре 1941 года. Неверие Сталина в возможность создания атомного оружия курьезно повторяло его поведение перед началом германского вторжения в Советский Союз, когда он отказывался приводить войска в боевую готовность.
Но последующие три года советская атомная программа развивалась бурными темпами. Ее ускорению содействовала информация о деталях Манхэттенского проекта, получаемая через разведывательные каналы от коммунистически настроенных ученых, подобных Клаусу Фуксу. Берия лично курировал советский проект и поставил под полный контроль НКВД команду физиков во главе с Игорем Курчатовым.
Однако главной трудностью для советских ученых являлась нехватка урановой руды. В Советском Союзе еще не было открыто ни одного месторождения этого минерала. В Европе главные залежи урана находились в Саксонии и Чехословакии, то есть под контролем нацистов. Однако до вступления Красной Армии в Берлин советская сторона, пожалуй, имела лишь очень поверхностное представление о находящихся в тех местах ископаемых. Советская закупочная комиссия в США, согласно инструкциям Берии, запрашивала американскую Администрацию по торговле военной продукцией о возможности продажи СССР восьми тонн урановой окиси. Правительство Соединенных Штатов после консультации с генерал-майором Гроувзом, возглавлявшим Манхэттенский проект, решило продать советским представителям чисто символическую долю из запрашиваемого объема вещества, и то лишь для того, чтобы получше разузнать о намерениях Советского Союза.
В 1945 году залежи урана были обнаружены в Казахстане, однако пока только в незначительных количествах. Поэтому основная надежда Сталина и Берии состояла в том, чтобы захватить немецкие запасы еще до того, как к ним подступятся западные союзники. Берия располагал информацией советских ученых, которые ранее работали в Германии, что центром немецких атомных исследований является Институт кайзера Вильгельма в Далеме, расположенный на юго-западной окраине Берлина. Работы велись в длинном бункере, известном как "Дом вирусов"{333}. Это кодовое название, очевидно, было присвоено ему, чтобы избежать внимания посторонних глаз. Неподалеку от входа в бункер стояла башня-громоотвод, располагавшаяся прямо над циклотроном, способным вырабатывать энергию в полтора миллиона вольт. Берия, однако, не знал, что большая часть ученых, оборудования и материалов Института кайзера Вильгельма, включая семь тонн окиси урана, была эвакуирована в Хайгерлох, находящийся в Шварцвальде. Но из-за творящейся в Германии неразберихи многие грузы, предназначенные для института, по-прежнему отправлялись в Далем вместо Хайгерлоха. Поэтому захват Далема не являлся для СССР совершенно уж бесполезным предприятием.
Лидеры нацистской партии никогда не сомневались, что битва за Берлин будет означать кульминацию всей войны. "Национал-социалисты, - утверждал Геббельс, - либо одержат в Берлине победу, либо там и погибнут". Возможно, министр пропаганды даже не подозревал, что он перефразирует известное изречение Карла Маркса: "Кто обладает Берлином, тот обладает Германией"{334}. Однако Сталин, напротив, хорошо помнил эту цитату. Но самое главное, он помнил ее окончание - "кто контролирует Германию, тот контролирует Европу".
Но американские военные руководители явно не рассматривали всерьез проблему стратегического значения Германии для будущей расстановки сил в Европе. Такое положение дел вынуждало Алана Брука на нелицеприятные высказывания в адрес своих союзников. Так, после рабочего завтрака с Эйзенхауэром 6 марта в Лондоне он отметил: "Нет сомнения, что он [Эйзенхауэр] чрезвычайно привлекательный человек, но в то же время у него явно отсутствует стратегическое мышление"{335}. Однако Бруку было невдомек, что американцы на этой стадии войны просто не считали нужным рассматривать Европу со стратегической точки зрения. Они имели простую и ограниченную цель: как можно с меньшими потерями и максимально быстро выиграть войну против Германии, а затем сконцентрировать все усилия на разгроме Японии. Эйзенхауэр, подобно своему президенту, начальникам штабов и другим представителям власти, просто не хотел забегать вперед и совершенно недооценивал сталинский характер. Некоторые британские офицеры считали, что поведение Эйзенхауэра в отношении советского лидера можно выразить словами "давай, Джо"{336} - это выражение использовали лондонские проститутки, когда приставали к американским солдатам.
2 марта Эйзенхауэр послал следующий запрос генерал-майору Джону Р. Дину, главе американской военной миссии в СССР: "Произошли ли какие-нибудь изменения в планах командования Красной Армии в связи с быстрым развитием операций на советско-германском фронте?" Эйзенхауэр уточнял: есть ли какая-нибудь новая информация, отличная от той, которую союзники получили от Теддера еще 15 января{337}? Главнокомандующего союзными войсками в Европе также интересовало, будет ли на Восточном фронте "затишье в операциях с середины марта до середины мая?". Однако Дину не удалось узнать что-либо полезное от генерала Антонова. В конце концов русские ввели в заблуждение Эйзенхауэра, скрыв свое намерение захватить Берлин первыми.
Часто бывает так, что, когда точки зрения сторон по важнейшим стратегическим вопросам отличаются друг от друга, роль взаимоотношений личностей неизмеримо возрастает. Эйзенхауэр подозревал, что желание Монтгомери сконцентрировать все внимание на берлинском направлении, которое привело бы к большим потерям среди союзных войск, является не чем иным, как личными амбициями британского командующего. Между тем Монтгомери не скрывал своего намерения командовать англо-американскими войсками непосредственно на фронте, тогда как Эйзенхауэр оставался бы главнокомандующим всеми союзными силами в Европе. Более того, он не переставал хвастаться своими заслугами в сражении в Арденнах, что также не улучшило мнение Эйзенхауэра по его поводу. "Его [Эйзенхауэра] отношения с Монти совершенно ненормальные, - написал фельдмаршал Брук 6 марта в дневнике. - Он видит только худшие стороны Монти"{338}. И американцы соответственно считали, что если наступление на Берлин и должно состояться, то им не должен руководить Монтгомери. Его кандидатура - наихудшая. Он настолько педантичен в отношении всяких деталей, что организация наступления заняла бы у него куда больше времени, чем у любого другого генерала.