Падение царского режима. Том 5
Шрифт:
Председатель. — Когда вы перечисляли министров и заявляли, что их политика была крайне реакционной по отношению к городскому самоуправлению, то вы выделили одного Щербатова. У вас не было основания выделить другого министра, так же очень кратковременно занимавшего пост, А. А. Хвостова?
Челноков. — Александр Алексеевич Хвостов в личных с ним отношениях производил на меня более благоприятное впечатление: человека более культурного, благообразного и несколько внушавшего доверие, но конкретно мы от него ничего все-таки не видали. Он тоже меня просил сообщить личное мое мнение о выборах. (Собственно, Штюрмер просил меня дать записку о выборах, затем он сделался председателем, а Хвостов министром, и я уже Хвостову подал записку; Хвостов лишь повторил просьбу Штюрмера.) Я не считал возможным докладывать этот вопрос думе, потому что речь шла о продлении полномочий самой думы. Поэтому я написал свое
Председатель. — Затем наступила пора Протопопова.
Челноков. — Протопопова я, откровенно говоря, считал человеком ненормальным. Первым появлением в Москве он такую точку зрения подтвердил. Я получил известие, что Протопопов приезжает; существует обычай, что московский городской голова никого из министров не встречает и не провожает, поэтому я не поехал его встречать. По телефону говорят, что министр внутренних дел просит меня в градоначальство. Я поехал. Протопопова знал я по Государственной Думе, где он был октябрист, а я кадет; личных отношений у меня с ним никогда не было. Мне сообщили, что на станции он встретился со всеми крайне высокомерно. Оказывается, целому ряду лиц была дана повестка, и вся администрация была там. Он почти что протянул два пальца и говорил на станции вещи, которые казались странными, например: «Продовольствия нет? — Будет. У вас мяса нет? — Будет. Запишите». Шебеко потом сказал мне: он на меня произвел сильное впечатление словами: «Я принужден буду отправлять в Нарымский край!». Это всем, на станции. Я немного сухо вошел в комнату; вдруг Протопопов бросился ко мне с распростертыми объятиями: «Михаил Васильевич, как я рад вас видеть!». И меня троекратно облобызал, что совершенно не входило в наши отношения, самые официальные: мы были членами враждебных фракций. Троекратно облобызав, говорит: «Я думал вас на станции встретить». Я ему сухо отвечаю: «Ваше высокопревосходительство, московский городской голова не ездит встречать министров на станцию. Я такого предложения от вашего превосходительства не получал». Это сразу поставило его на официальную почву. Тогда он начал вести такие странные разговоры и так странно себя держал, что я, наконец, просто говоря, рассердился и сказал: «Ваше высокопревосходительство, вы являетесь здесь высшим носителем власти в данный момент. Ваш приезд связан с серьезнейшими вопросами. Как же вы это мне можете говорить?».
Председатель. — Что же он говорил?
Челноков. — Просто поругивал, выражаясь вульгарно. Говорил, «я распоряжусь», «я прикажу, чтобы этого не было», «я отправлю в Сибирь», «я поеду на хлебную биржу, хотя я не знаю, что скажу, но уверен, что с ними договорюсь». Я ответил: «Как же вы говорите, что поедете на хлебную биржу, когда просто не знаете, что сказать?». Он мне говорит: «Михаил Васильевич, я знаю, вы человек умный, но и я не глупый. Что вы меня учите? Не могу я плыть по паркету, я должен в воду броситься, чтобы плыть. Я хочу броситься в эту воду деловую; прямо окунусь на бирже, и сразу войду в курс дела». Я говорю: «Нельзя этого делать. Вы должны знать, чего сами хотите, тогда вы скажете торговому аппарату, чего от него ждете. Если вы поедете на хлебную биржу, а сами не знаете, что хотите делать, вы только будете себя дискредитировать». Очень долго продолжался этот разговор, совершенно несвязный, так что я был просто рассержен до последней степени; а Шебеко меня провожает и говорит: «Что, Михаил Васильевич, хорошее на вас произвел впечатление министр?». Я говорю: «Оставьте меня в покое». Потом газетчики ко мне приставали, «что у вас такое вышло, что вы вышли почти взбешенный?» Я действительно рассердился. Меня поразила эта картина: министр приехал в Москву улаживать продовольственный, вопрос, а у него — буквально никакой руководящей мысли, ни плана, ничего. И потом, все подносилось в такой форме, с такими прибаутками, с излишними шутками, что на меня он произвел впечатление просто человека ненормального.
Председатель. — Может быть, это просто растерявшийся маленький человек, не на надлежащем месте? Или это тип щедринского градоначальника?
Челноков. — У него растерянности не было никакой. Наоборот, невероятная самоуверенность. Отсюда и впечатление, что он человек не вполне здоровый. Может быть, он вполне здоров, но на меня он произвел такое впечатление. Непомерная самоуверенность, под которой не было абсолютно никакого фундамента. Сидел Шебеко, сидел губернатор и сзади сидел какой-то чиновник, которого он привез с собой. Протопопов по отношению к этим людям старался дать понять, что у меня с ним есть какие-то интимные отношения: «Помните, Михаил Васильевич, в комиссии торговой?». Он делал намеки, будто бы мы в Думе с ним были близки. Между тем, никогда ровно ничего с ним не было. Он производил впечатление человека несолидного, нестепенного, что называется, «не на своем месте».
Председатель. —
Челноков. — Нет. Затем мне нужно было видеть его по делу Общества 1886 года. Я пытался его увидеть. Обыкновенно, у всех министров был чрезвычайно строгий порядок. Они этим щеголяли. Если они назначают в 11 час. 12 мин., то двери отворяются как раз в это время, и вас просят: «пожалуйте». У этого было наоборот. У него время не было распределено, я два или три раза приехал и никак не мог его видеть, потому что его каждый раз задерживали. На меня также странное впечатление произвело то, что, когда я приезжал в точно назначенное время, — его осаждали жандармы. Ни у одного министра не было столько жандармов, как у Протопопова. Это было какое-то нашествие жандармов. Мне сказано было: в час. Я сижу, без пяти минут час, к нему лезет жандарм с какой-нибудь бумагой. Затем другой. Я сижу; наконец, третий час. Входит чиновник: «Ради бога простите, министр не может принять, просит приехать завтра. Это невиданный и неслыханный случай, чтобы министр внутренних дел заставлял городского голову приезжать три раза. Приехав в последний раз я говорю: «Если не будет приема, я решил, что больше не пойду». Он высылает сказать: «Извините, я прошу вас завтракать». Я пошел к нему наверх завтракать. На меня произвело впечатление, что это человек, который захлебывается от удовольствия на своем посту. Просто, он был вне себя.
Председатель. — Была попытка мыслить в вашем присутствии вслух на государственные темы?
Челноков. — Нет, никаких особенных попыток не было, а так он говорил: «Я устрою и это, и то. Продовольствие — пустяки, я налажу». Я уже видел, что должен исполнить постановление думы; поэтому, я нашел минуту, когда можно было формально доложить постановление, и уехал.
Председатель. — Не было с его стороны попыток указать на какое-нибудь необычайное полномочие, которое он имеет, или на тех лиц, которые его поддерживают?
Челноков. — Нет.
Председатель. — А каковы распоряжения Протопопова, как министра внутренних дел, касающиеся города?
Челноков. — В городской думе мы всегда получали распоряжения через градоначальника; несомненно, Протопопов влиял на Шебеко, потому что с его вступлением темп административного усмотрения все подымался, делался резче и, наконец, получал свое крайнее выражение в беззаконии: в опротестовании наших городских выборов.
Председатель. — Вы не можете отметать отдельные распоряжения, которые передавались вам градоначальником или от имени градоначальника?
Челноков. — Никаких почти предложений, обязательных по закону, градоначальник нам не имеет права делать; они этого избегают. Когда напишут такую бумагу, мы пишем: на основании какой статьи сделано это предложение? Следовательно, его деятельность была пассивной, т.-е. он только опротестовывал наши постановления. Если хотите, я могу сказать, чтобы из города прислали списки; вы увидите, насколько все это нелепо. Нам нужно делать заем — он протестует заем. Мы прибавляем служащим жалованье — он протестует против прибавки жалованья. Что хотите — он все протестует и задерживает нашу работу.
Председатель. — Я хотел бы напомнить вам одно распоряжение. Это — попытка воздействовать на председателей городских самоуправлений, чтобы они не допускали никаких политических суждений, резолюций, даже под страхом какой-то чрезвычайной ответственности.
Челноков. — Да, это воздействие было оказано, даже, пожалуй, и на меня, как на городского голову; но, сколько я помню, Шебеко сообщил на словах: «Я покорнейше прошу вас, Михаил Васильевич (вы понимаете, какое острое положение), не допускать в думе вопросов». Много раз такого рода увещевания были, но мы на них внимания не обращали; я не помню, были ли бумаги; они бумаг избегали.
Председатель. — А к революционным дням не получила ли эта деятельность министерства внутренних дел какой-нибудь особой интенсивности?
Челноков. — Я этого не могу сказать. В связи с революцией (это было 26 числа) Мрозовский просил меня к себе заехать позаботиться о наших городских предприятиях, потому что уже чувствовалось некоторое брожение; тут вышло некоторое недоразумение; именно, Шебеко собственной властью остановил наш трамвай, потому что хотел предупредить скопление народа; но он достиг другого, потому что трамвай заключает в себе не менее 75.000 человек и бывает не менее 75.000 ожидающих. Движение было прекращено, и сразу оказалось на улицах 150.000 человек. Это было действие нецелесообразное. Раз он остановил, восстановить движение было уже невозможно. Затем Шебеко совсем сошел со сцены, и я не видал его до тех пор, пока его не привезли в думу арестованным; я видел его еще у Мрозовского на отлете.