Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Симашко Морис Давидович

Впрочем, и молодые ханабадцы, порой совсем юные, откуда-то знают эти мотивы. Что это, генетический ряд, или, может быть, прав был великий ханабадский селекционер, выводивший в свое время ветвистую пшеницу? То, — что вместо нее получался овсюг, не имело значения. Овсюг-то и был нужен. Скорее всего, действовал старый ханабадский закон: пока суть да дело, или эмир почиет, или ишак сдохнет, а дивиденды можно пока что приобретать. Как видим, жизнь красноречивей даже старых ханабадских анекдотов. Эмир почил, два поколения сменились, а вышеозначенный светоч ханабадской науки до конца дней своих пребывал в довольстве и почете. Говорят в Ханабаде, что и ишак преуспел: в создавшихся исторических условиях сам сделался учителем…

Нет, отнюдь не мерзавец и даже не слегка непорядочный человек наш автор. Он просто обыкновенный убежденный ханабадец, такой же как все, как мы с вами. И если в какое-то

мгновение заговорило в нем чувство сомнения (помните: когда показывали ему детский сад и стенгазету, или когда писал за депутата Верховного Совета ее мысли по случаю досрочного завершения сева), то он тут же одергивал себя. Торжествовал великий ханабадский принцип. Он искренне верил в то, что если прочтут, как где-то в самой южной точке страны, в данном случае в Ханабаде-I есть действительно колхоз, в котором имеется Дом культуры с колоннами, сад для гуляний и замечательный детский сад; где хорошо поставлена агитационная работа, где колхозники соревнуются наперебой и при этом улыбаются (Гулам Мурлоев подретуширует где надо!), то же самое, но уже наяву, произойдет в Ханабаде II, III, IV и так далее. Опять-таки, узнав из «Ханабадской правды», что в этом колхозе еще зимой провели сев, все бросятся сеять озимый хлопок. То, что это чушь собачья, не имеет значения, ибо «нет таких преград, которые не смогли бы» и прочее. Поскольку же в действительности всего этого не существует в действительности, то это следует организовать. Чем с чистым сердцем и занимался наш герой.

Как видим, и сами ханабадцы великолепно поняли свою роль в этом великом воспитательном процессе. Во всяком случае, в каждом ханабадском колхозе имелся такой же показательный Дом культуры, полевой стан, детский сад, так же активно велась агитационная работа, действовали депутаты, кипело соревнование и делалось все остальное. Все знали, как это должно быть. Вопрос об обычной человеческой совести, как внеклассовой категории, здесь и не возникал.

Признаюсь, автор рассказал мне, что в первые недели его работы не раз и не два являлась к нему мысль, что, может быть, и то, чему его учили в школе, тоже являло собой некий мираж. Разве не мог тот же Бубновый, установив на окне бутылку, писать про Павлика Морозова? Впрочем, и сам Павлик учил наизусть, что пионер — всем ребятам пример. Но тут ханабадский патриотизм немедленно брал у автора верх над постыдными интеллигентскими копаниями и выворачиваниями души. На память ему приходили недавно заученные на факультете журналистики слова, что если в критической статье есть пять процентов правды, то значит там все правда. О статье положительной вообще никаких указаний не было. Само название газеты снимало всякие вопросы.

Ну, а как исконные ханабадцы относились к печатному слову, мы уже видели. Они искренне верили в полезную силу камлания и, по возможности, только старались пройти по краю углей. За спиной у них, как мы помним, был долгий и многообразный исторический опыт…

И все же есть нечто главное, так сказать, основополагающее в общественном состоянии духа, без чего несостоятельны все другие прекрасные порывы ханабадского характера. Эта исходная доминанта — страх. Да, обыкновенный и вполне естественный человеческий страх. Вспомним, что способ камлания в политике обязательно предполагает массовые человеческие жертвоприношения. Если к этому добавить ханабадские юридические принципы (процентная норма правды здесь уже не имеет никакого значения и действует, так сказать, голый Закон Миража), то станет понятным значение этой доминанты в ханабадской истории. Таким образом, социологам не надо долго задумываться над проблемами пресловутой загадочности ханабадской души. Загадки-то никакой нет.

Собственно, сам феномен ханабадства вырос из тысячелетнего страха. Начало ему было положено у тех самых первобытных костров, где занимался пропагандой и агитацией пока еще обычный, не претендующий на уловление Вселенной шаман с бубном. Однако угли уже были, как и оксидиановый нож для вырезания сердца из живой человеческой плоти. Ну, а потом наступили исторические времена с выкалыванием глаз, четвертованием, ломанием позвоночника, сажанием на заостренные колья, сдиранием кожи с живого тела, топтанием слонами младенцев и прочими необходимыми действиями ханабадской классической государственности. Однако все делалось честно и прямо. Самому свирепому ханабадскому сатрапу не приходило в голову утверждать, что ломание позвоночника производится для всеобщего счастья.

Новые времена, как уже говорилось, явили великую идею. В Ханабаде же эта идея была провозглашена прямо посредине повседневных упражнений с кольями, четвертованием и прочим, вызвав вполне оправданный шок у закаленных историей

ханабадцев. Здесь и проявился подлинный ханабадский гений. На стыке великой идеи и освященного тысячелетиями страха как некое олицетворение такой неестественной политико-философской мутации и возник перед изумленным миром Величайший Ханабадец всех времен и народов. Весь пропитанный классическим ханабадством от скошенного лба до сверкающих сапог, он быстро разглядел невидимую для других сторону дела. Началась эра всеобщего ханабадства.

Роль страха в этом пока еще мало изученном процессе безусловно определяющая. Да и сам Величайший Ханабадец со всеми своими очевидными комплексами — его исторический продукт. Однако к обычному страху ханабадцы привыкли, справедливо считая его неотъемлемым компонентом человеческой души. Лишь привнесение в этот сложившийся организм противоестественной для него идеи превратило этот страх в мистический ужас. Предстояло или открытое отторжение, или торжество Великого Миража. Нечего и говорить, каким путем пошли ханабадцы. Пошли вовсе не по злому умыслу, а в силу исторической закономерности, входящей составной частью в ту самую великую идею, которая, будучи применена не к месту и не ко времени, воззвала к жизни всеобщее ликующее ханабадство…

Вторая глава

А теперь отбросим на какое-то время законы жанра и, перестроившись, заговорим естественным голосом, без всяких там экивоков и околичностей. Скажем прямо, по-партийному, что и кого имели в виду… Господи, опять затесалось нечто ханабадское. Вроде бы все правильно, а почему-то слегка тошнит…

А что если попросту соберемся со здравым смыслом и объясним свою задачу и метод. Повторим на всякий случай, что под ханабадством разумеем не какой-то определенный историко-географический, а тем более культурный и этнический элемент. Имеется в виду всеобщее состояние духа, приведшее к моральному, политическому и экономическому оцепенению вполне цивилизованное и единое в своей историко-социальной сущности общество. Все общество, вне зависимости от того, «старший брат» или «младший», или государственная Золушка. Все мы сделались ханабадцами, без всякого исключения. Страдающие и торжествующие (некая разница тут, как мы понимаем, все же есть), но все равно ханабадцы. А то, что какая-то этническая и языковая общность дала название столь непрезентабельному явлению, то это всегда происходило в истории на всех параллелях и меридианах. Откройте умные словари: все языки восходят к праязыку, и миф об Адаме и Еве не столь уж и миф. В большинстве языков и наречий мира «адам» и означает человек. Такие понятия, как «испанские сапоги», «русский кнут» или «турецкий кол» отнюдь не признаки местной культуры, а имеют, так сказать, отвлеченное, общечеловеческое звучание. Принадлежность здесь свидетельствует лишь об определенной государственной моде в ту или иную героическую эпоху. То же и с ханабадством.

А в реальности описанный регион избран автором лишь потому, что связан с самыми живыми и непосредственными его воспоминаниями. Однако его не покидала уверенность, что каждое описываемое здесь явление, каждый прорисованный образ, каждое событие так или иначе напомнит читателю аналог из любого другого региона нашего единого, монолитного и сплоченного, как никогда… Ну вот, опять!

Итак, все, по-видимому, ясно. Автору много лет пришлось работать собственным корреспондентом разных газет по республикам Средней Азии и Казахстану. Причем именно в переломные и наиболее интересные для любознательного человека годы конца культа личности и начала предшествующей застою оттепели. Собственно таковому непредвзятому мыслителю и отдается на суд эта книга. Но что же такое на самом деле представляет из себя этот…регион?

Здесь автор перейдет к чувствам. Слишком много соли он тут съел, чтобы судить высокомерно и лениво с позиции Ивана не помнящего всечеловеческого родства и даже происхождения собственного имени. Одна за другой в его памяти вспыхивают картины, сопоставляемые с тем нашим общим путем который называется историей.

Средних мужских лет туркмен-текинец прилаживает на верблюда поклажу, чтобы идти верст за четыреста в пустыню. Там колодец и колхозные отары — древнее, вот уже тысячу, даже две или три тысячи лет постоянное кочевье его рода. Эта долгая двухнедельная дорога через сыпучие, меняющиеся всякий раз от постоянного жгучего ветра-гармсиля барханы величиной в десятиэтажный дом, где нет воды, и красноватые каракумские волки пьют вместо нее овечью кровь. Еще и сегодня как великий нравственный подвиг справедливо представляют переход через эту пустыню хорошо подготовленных и экипированных спортсменов. А здесь постоянно, обыденно живут люди, не ведая о своем подвиге, и именно в этих песках считающие себя счастливыми.