Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2
Шрифт:
Я знала, что поэтому не могу присесть к ней, обнять ее, заплакать вместе с ней.
Она не плакала.
– Позволь мне обмыть его, – попросила она. И голос ее не дрожал.
Я вспомнила свои мысли о грязном, дурно пахнущем теле.
– Это тяжело, Селия, – тихо сказала я. – Тело грязное, плохо пахнет. Ты не сможешь. Николаос обмоет его.
– Если я не смогу, то скажу Николаосу. Ты скажи ему.
– Хорошо. Сейчас пойду скажу, что ты хочешь помочь ему обмыть мертвое тело…
Я пошла. Идя в комнату, где лежал мертвый, думала: «Почему
Все было так же, как минут пятнадцать назад, когда я вышла из этой комнаты. Чоки лежал на постели, Николаос сидел, наклонившись, смотрел на его лицо.
– Николаос… – тихо позвала я. Он повернул голову ко мне.
– Что? – спросил спокойно даже.
– Я должна тебе кое-что сказать.
– Да, говори. Я слушаю тебя.
– Здесь моя дочь.
– Как это? – в его голосе не было удивления.
– Она тайком приехала в Мадрид.
– Соскучилась по тебе? Или что-то у нее случилось? – опять спокойный голос.
– Нет, она не соскучилась по мне. Но можно сказать, что случилось несчастье. То, что для других девушек бывает счастьем, для нее обернулось горем. Любовь, Николаос.
– Почему? – снова спокоен.
– Ты помнишь, я рассказала тебе, что показывала ей вас, тебя и Чоки?
– Да, помню.
– Если бы я знала, к чему это приведет!
– Что же?
– Она полюбила Чоки.
– О! – рука вскинулась, спокойствие нарушилось.
– Да. Я не знаю, что это. Когда я впервые в жизни полюбила, отца моего старшего сына, это был сильный, красивый и здоровый человек. Я не могу понять, как это у нее вышло. Она ведь всего каких-то несколько минут видела его лицо.
– Я понимаю, – сказал Николаос снова спокойно. – Ведь это Чоки. Я знал, что это когда-нибудь случится, что его полюбит всей душой девушка, совсем юная, беззащитная в своей юности. Я это знал. Я думал, они будут счастливы…
– А ты?
– Знаешь сама, видеть счастливым моего любимого Чоки – для меня было бы самым большим счастьем.
– Она призналась мне, что любит его, что не смогла оставаться так далеко от него. Я дурно обошлась с ней. Я вела себя так, как повела бы себя на моем месте любая мать. Но я не должна была вести себя так. Я говорила, что Чоки умирает, что он по происхождению раб, я грубо говорила о твоем отношении к нему. Как всякая мать, я хотела, чтобы моя дочь любила сильного, здорового, знатного и богатого человека. Но я не всякая, не любая, я не должна была так. Прости меня.
– Понимаю и прощаю.
– Ты и сам – мученик. Потому понимаешь мучения других. Так я обидела ее. Вряд ли она сумеет это позабыть. Потом сразу же я расплакалась, раскаялась. Она тоже была жестока со мной. Простит ли она меня, не знаю… Только что я говорила с ней. Сказала, что его больше нет. Она просит у тебя позволения помочь тебе обмыть его тело.
– Скажи ей, что я позволяю. Пусть придет сюда. Сейчас слуги принесут деревянное корыто, мыло, полотенца чистые. Как тогда, когда мы были
– Знаю. И хочу тебя еще об одном попросить.
– Скажи.
– Она совсем еще ребенок. Умный странный ребенок. Она впервые увидит так близко мертвое тело. И это будет тело человека, которого она полюбила. Она увидит грязное изнуренное тело. Мужское тело. Нагое. Николаос, если она испугается, если ей станет дурно, отпусти ее сразу, хорошо?
– Да.
Глава сто сорок шестая
Я снова вошла к Селии.
– Николаос позволил.
– Спасибо тебе, мама.
Я хотела было предупредить ее, что если ей станет невмоготу, чтобы она сразу ушла. Но вдруг раздумала. Довольно и того, что я предупредила Николаоса.
Селия встала с постели. Она была в блузке с короткими рукавами, значит, не придется рукава закатывать.
– Пойдем, – сказала я.
– Только ты не смотри, – по-детски попросила она.
Я кивнула.
Но я чувствовала, знала, что не в силах буду удержаться и все же посмотрю. Пусть она не сердится на меня. Я сделаю это тихо. Она не увидит меня.
Мы пошли по коридору. Я впереди, она – за мной. Вошли в гостиную. Она посмотрела на картины, обвела их взглядом.
– Вот моя любимая картина, – я указала на портрет мальчика-калеки. – Человеческая суть…
Она посмотрела на картину.
– Да, ты права.
– Пойдем.
Мы вошли в комнату Чоки. Селия опустила голову. Николаос поднялся ей навстречу.
– Это моя дочь, Николаос, – сказала я. – Ты позволил ей прийти…
В комнату слуги уже принесли корыто с теплой водой, душистое мыло, губки и чистые полотенца…
– Сейчас начнем, – сказал Николаос.
– Я уйду…
– Спасибо тебе, мама, – снова произнесла дочь. Я вышла и притворила за собой дверь.
Но я и вправду не могла удержаться. Я сняла туфли и на цыпочках прокралась к двери. Она была чуть приоткрыта. Я стала смотреть.
Николаос и моя дочь стояли посреди комнаты. Рядом с ним она казалась совсем хрупкой, беззащитной. Он засучил рукава. Она опустила голову и посмотрела на свои тонкие руки.
Он подошел к постели и снял с мертвого тела рубашку.
Эту пропитанную потом, грязную рубашку он отдал Селии. Девушка смотрела на этот комок ткани, поднесла его в ладонях к лицу, вдруг коснулась губами.
– Положи это на пол, – велел Николаос.
Она послушно наклонилась и положила комок ткани на пол у постели.
Николаос снова подошел к постели и смотрел на обнаженное тело.
Робко – в несколько шажков приблизилась моя дочь. Она чуть наклонилась вперед и тоже стала смотреть на Чоки.
Потом Николаос взял его на руки. Теперь он стоял так, что я могла видеть его лицо. Оно было темное. От темной бороды казалось еще темнее. Глядя на тело Чоки, я вспомнила картины, изображающие оплакивание Христа. Это тело, совсем юношеское, было таким худым, желтым, изнуренным.