Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2
Шрифт:
Я вошла в комнату. Что гадать? Я и так все узнаю сейчас.
Теперь я рассмотрела нежданных гостей. Все шестеро были в черном, теперь уже без плащей и шляп. Все они были молоды, на вид сверстники Николаоса и Чоки. Но кто же они?
Кажется, сейчас не время было спрашивать.
Они все, и Николаос, теснились вокруг постели. Чоки они уже успели раздеть. Растирали его тело, обкладывали грелками.
– Может быть, в горячую воду? – предложил один из них.
– Ты что! – резко возразил другой, явно главенствовавший в этой шестерке. – При таком кровотечении! У
Чоки был без сознания, но он был жив. То и дело возникали слабые судороги. Но хуже всего было то, что кровотечение не унималось.
Кажется, впервые в жизни я видела такое страшное кровотечение из горла. Кровь вырывалась какими-то толчками, пузырилась. Голова дергалась.
У меня сердце зашлось от жалости. Что это за муки такие? За что они ему? Вот уж действительно, праведному мучений в семь раз больше, чем самому грешному. Где я это слышала или читала, я не могла вспомнить.
– Лед! – решительно сказала я. – Тело согревайте, а на горло – лед.
Никто ни о чем не спросил меня.
– Лед? – Николаос вопросительно посмотрел на главаря шестерых.
Николаос показался мне не то чтобы спокойным, но каким-то ровным, отрешенным, словно он уже не в силах был страдать за своего любимого друга, тревожиться.
– Да, принесите, – кивнул главарь.
Я побежала в подвальный ледник, где хранились съестные припасы, которые без льда легко могли бы испортиться. Я принесла полную чашку льда.
Главарь завернул лед в полотенце, приложил.
Вскоре кровь перестала течь.
Теперь начались другие заботы. Больного (или воскресшего – как лучше?) одели в теплую рубаху. У него был сильный озноб. Мы вымыли ему лицо и грудь, смыли кровь.
Я заметила, что хотя в комнате пахнет кровью, но тот, страшный запах умирающего тела не вернулся. Это вселяло надежду.
Мы укутали Чоки. Я заметила, что когда он стонет, то пытается приподнять руку. Я догадалась, что он хочет приложить ладонь к желудку, ему больно.
– Он три дня ничего не ел, – сказала я. – Надо ему что-нибудь дать. Подождите.
Я пошла на кухню, приготовила йемас – желток с сахаром – и заправила смесь прохладным молоком. Получилась совсем жидкая кашица. Я принесла Чоки и, набрав на ложку, коснулась его губ. Он приоткрыл рот, проглотил несколько ложек. Мы решили давать ему понемногу, но часто.
Я осторожно взяла его запястье. Ведь совсем еще недавно оно было таким холодным и мертвым. Теперь это было запястье живого человека. Пульс был слабый. Главарь шестерки тоже взял запястье Чоки и пощупал пульс.
– Вот что, Николаос, если у тебя не будет возражений, – начал он, – то попробую я ему дать мою тинктуру, чтобы сердце лучше работало.
Николаос слабо передернул плечами.
– Да, конечно, – отрешенно проговорил он.
– Да ты что! – главарь встряхнул его за плечи. – Радоваться надо, а ты… Твоего беднягу Андреаса, должно быть, в этой самой Унгарии не мать рожала, а из железа ковали. Откровенно говоря, я не понимаю, почему он жив. Этого не должно быть. Есть только одно объяснение, но я, как нормальный лекарь, не могу
– Это не я, – тихо произнес Николаос. – У меня таких сил нет.
– Я догадываюсь, кто это, – продолжал главарь. – Вот эта дама – донья Эльвира, верно? – он указал на меня.
В эти минуты я мало походила на даму, какими их изображают на парадных торцовых портретах.
– Нет, нет, это не я, – быстро возразила я, и, заметив его удивление, поправилась. – То есть это я и есть донья Эльвира, но таких сил, чтобы воскресить умершего, у меня нет. А, впрочем, я знаю, кто это.
– Ну, мы уже все это знаем. – Николаос улыбнулся.
– Да, та девочка, – сказал врач. – Это ведь ваша дочь? – он снова обратился ко мне.
– Да.
– Очень похожа на вас.
Я почувствовала, что краснею от удовольствия. Значит, несмотря на рябины, еще можно понять, что я была красива.
– Лишь бы она не расхотела, чтобы он жил, и хватило бы у нее сил, – сказал Николаос.
– Она очень сильная, – с гордостью вмешалась я, – и очень упрямая, – я засмеялась.
– И очень похожа на мать, – снова повторил врач и поцеловал мне руку.
В комнате был страшный беспорядок, что-то это мне напоминало, но что, я не могла сообразить. Что-то давнее. Нет, не могла.
– Ну что, – врач обратился к своей шестерке, – по домам?
Молодые люди поднялись.
– Простите, что не провожаю, – снова улыбнулся Николаос. – Но думаю, вы найдете дорогу.
– Донья Эльвира окажет нам честь и проводит до ворот? – врач низко поклонился мне.
– Хорошо. Меня это не затруднит, – ответила я, чувствуя, как, неведомо почему, на губах моих расцветает моя давняя, уже забытая мною улыбка, улыбка победительной красавицы, но теперь чуть смягченная легкой иронией.
– Тинктуру привезут сегодня, – врач снова повернулся к Николаосу, – или ты Гомесу больше доверяешь?
– Тебе, тебе я доверяю, брось ты… – Николаос покачал головой. – Ты же знаешь, что я буду доверять кому угодно, лишь бы Андреас выжил.
Врач слегка наклонил голову, и я услышала, как он шепнул мне на ухо:
– Я кое-что должен вам сказать…
Я встревожилась. Неужели Чоки не выживет? Что еще? О чем еще говорить?
Мы пошли по коридору, пропустив его спутников вперед. Они вышли во двор. У двери врач задержал меня. Он протянул руку и оперся ладонью о дверь. Словно не хотел выпускать меня. Это смутно напомнило мне мою такую уже далекую юность, в доме Сары и Мэтью, когда за мной наперебой ухаживали сельские парни. Тогда я была очень гордая. А теперь? Как хорошо было бы почувствовать мужскую заботу, тепло, дыхание… А объятия, а поцелуи… Но что понапрасну бередить себя. Даже глупо и нехорошо. Когда в доме больной. Но почему-то я чувствовала, что уже свободна от этих постоянных тревожных мыслей о Чоки, о его возможной смерти. Они были плохими, не надо было их, они мешали ему выжить. Такое вдруг пришло мне в голову.