Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2
Шрифт:
Но все равно я не должна поддаваться иллюзиям. Со мной как с женщиной, вероятно, все же покончено. Чоки был у меня последним. Мой мальчик, моя Вселенная. И все. Кончено.
Я повернула голову. Так меньше видны рябины. Украдкой я взглянула на молодого врача. Он чем-то мне напомнил Санчо Пико. Насмешливыми добрыми глазами что ли? А может быть чуть заостренной бородкой.
– Мне нужно побеседовать с вами, – прошептал он, и губы его дохнули в мою щеку приятным жаром. – Поговорить наедине.
Его насмешливые глаза вспыхнули.
– Я все понимаю, – я сама удивилась, как мелодично снова зазвучал мой
– Больному не повредит, если вы на время оставите его в руках вашей дочери, быть может, менее опытных, но в данном случае более надежных, чем ваши очаровательные руки. А зовут меня Сантьяго Перес, я врач и добрый приятель Николаоса и Андреаса. Сегодня в полдень мой кучер привезет лекарство и отвезет вас ко мне.
Я не успела возразить. Да я и не хотела возражать.
Сильные мясистые мужские губы впились, охватили мои губы. Поцелуй был долгим и жадным. Да, это была как раз та пища, по которой я изголодалась.
Со двора позвали:
– Сантьяго!
– Это ваши спутники, – пробормотала я смущенно, как девушка, которую впервые поцеловали.
– До встречи! Не провожайте, мы знаем дорогу.
Он быстро вышел. Я растерянно подумала, что он прав. Вовсе не следует мне показываться его приятелям. Вид у меня сейчас, наверное, самый что ни на есть нелепый. Наверное, я все-таки похожа не на молодую девушку, а на старую деву, которую вдруг кто-то чмокнул в щеку. Ой, как глупо! И это я?!
Во дворе раздался стук колес. Карета шестерки выезжала.
Глава сто пятьдесят восьмая
Николаос сидел у постели Чоки.
– Николаос! – окликнула я, останавливаясь в дверях.
Он повернул голову и посмотрел.
Я чувствовала, как раскраснелись мои щеки. Наверное, Николаос догадался. Во всяком случае, он улыбнулся насмешливо, но по-доброму.
– Вы улыбаетесь совсем как ваш приятель Сантьяго, – я тоже улыбнулась. – Так насмешливо и все же по-доброму. Я люблю, когда мужчины так улыбаются.
Он передернул плечами и скорчил мне веселую гримасу.
Я вошла и села у стола.
Николаос взял чашку и начал с ложечки кормить Чоки. Я поспешно стала помогать, придерживая голову больного. Тот еще не мог открыть глаза, но проглотил несколько ложек питательной смеси. Я осторожно отерла ему губы краем влажного полотенца и бережно опустила его голову на подушку.
– Пульс очень слабый, – сказал Николаос.
– Но крови больше нет, слава Богу.
Я оглянулась вокруг. На полу валялись окровавленные полотенца. Но они, казалось, уже были из другой какой-то действительности, уже не имели отношения к человеку, лежавшему на постели. И я вспомнила. И вправду давнее. Так было после родов. Когда я видела кровь в тазу, на простынях, но это как будто уже и не имело отношения ко мне. Рождение уже свершилось. А сейчас? Тоже ведь как новое рождение, воскрешение…
– Надо прибрать здесь все, – сказала я, – чтобы он не видел, когда откроет глаза.
– Он еще долго проспит. А вы устали. Посидите.
– На «вы» или на «ты»? – спросила я, улыбнувшись.
– Да сам не знаю. Тоже устал. Ничего не соображаю. Как вам… как тебе хочется.
– Пройдет, Николаос. Все будет хорошо.
– Сейчас мне
– Он будет только рад, – осторожно заметила я.
– Он – да. Но мне придется задержаться часа на два. – Николаос невольно вздрогнул. – А сейчас-то совсем неохота… Но делать нечего.
– Я побуду с Чоки…
– С ним Альберто побудет. – Николаос имел в виду слугу, которого оставлял ухаживать за своим больным другом.
– Здесь нужны два человека.
– Ну, он и твоя дочь.
– Селия устала, – я смутилась и не договорила.
– Я тебя понимаю, – проговорил Николаос чуть отчужденно.
– Нет, не думаю, – я испугалась, что это прозвучало резко.
– Но я об одном прошу тебя, – продолжал Николаос, словно не слышал моих слов, – не дай ему умереть второй раз. Пожалей его. Ведь и он кое-что сделал в этой жизни для тебя. Да и я.
– Да, я никогда не в силах буду отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали.
Но Николаос по-прежнему будто и не слышал.
– Я не прошу тебя позволить Селии выйти замуж за него, – говорил он. – Я только прошу, пока он еще слаб и болен, пока его жизни угрожает опасность, позволь им видеться. Это спасет его.
– Николаос, зачем ты так дурно думаешь обо мне? Неужели я заслужила такое? За что?
– Ну хорошо, прости, прости, – он махнул рукой.
– Разве мы больше не друзья? – Я. взяла его за обе руки.
– Друзья, конечно, друзья, – он смутился.
– Тогда выслушай меня. И внимательно. Ты знаешь, я для Чоки все готова сделать. И Селия любит его. Я знаю, она будет рядом с ним. Я буду с тобой откровенна. Пока… пока его не было с нами, в мире живых, я очень сочувствовала моей девочке, я так жалела, что ее любовь не получит того естественного завершения, которое любовь должна получить. Я говорю совершенно искренне. И теперь, когда он снова с нами, я снова охвачена сомнениями. Разумеется, и речи быть не может о том, чтобы разлучить их, пока Чоки болен и слаб. Но когда он окрепнет, когда он совершенно выздоровеет… Тогда… Я тебе честно говорю, я не знаю. Ведь не я вырастила ее. Надо считаться и с чувствами ее приемных родителей, Анхелы и Мигеля…
– Дело не в них, а в тебе, – произнес Николаос.
– Господи! Да, Николаос, ты прав, дело во мне…
– Что же тебя смущает? Деньги? Ты знаешь, у меня они есть, много денег. Семья Чоки не будет нуждаться.
– Я не думаю о деньгах, – я опустила голову.
– Что же тогда? Происхождение? Кто отец твоей дочери? Прости за этот прямой вопрос…
– Нет, это разумный вопрос. Моя дочь рождена в законном браке, но отец ее вовсе не титулованная особа. Ее отец был крупным торговцем в Лондоне. По завещанию он оставил мне значительное состояние. Но с тех пор произошло много всего – война, революция. Я не знаю, что уцелело от этого состояния, в чьих оно руках. Да и не в этом, не в этом дело. Я знаю, что родители Чоки были просто рабами. Но кто в этом мире гарантирован от рабской доли, кто? Когда-то я сама была в руках пирата, сама чуть не стала рабыней. Неужели ты думаешь, будто меня после стольких лет тюрьмы может волновать происхождение Чоки… Или меня это волновало, когда мы были одни в камере, одни во всей Вселенной, когда он был для меня всем, когда он спас меня… Ах, совсем, совсем другое!..