Падение Парижа
Шрифт:
Полчаса спустя хлынул ливень, шумный, оглушающий. Клод выглянул на улицу – подышать. Как будто в Париж вошли леса Медона и Сен-Клу; яркой казалась зелень платанов; пахло деревней. Подошла Дениз:
– Клод, когда будет Франция…
И снова не договорила. Южен принес пива. Спросил Дениз:
– Что Мишо пишет?
– Давно нет писем. Он на севере…
Южен вздохнул. Потом выругался:
– Черт побери! Они там воюют, умирают. А что здесь делается? Хороших людей хватают. И кто?.. Немецкие шпионы! Будь Морис министром, не видать бы немцам Парижа!..
Поздно
– В общем, все кончилось благополучно. Я думаю, что теперь мы очистили заводы от самых беспокойных элементов. Конечно, чем скорее мы начнем эвакуацию, тем лучше. Хорошо, что процесс прошел гладко. Это на них подействует, как холодный душ.
– Если они не добьются отмены приговора… Ферроне сегодня был у Лебрена. Тот выслушал и, конечно, заплакал. Как говорит Бретейль, это самый плаксивый президент Третьей республики. Но в общем он держится прилично…
– То есть?..
– Я говорю, что Лебрен делает то, что надо, – он ровно ничего не делает, разве что плачет.
Оба засмеялись.
Оставшись один, Грандель развязал галстук, потянулся – устал. Но дела идут как нельзя лучше… Разве он мог подумать, что его ожидает? Он попал к Кильману случайно – от проигрыша, от мыслей о самоубийстве. Он думал – это ошибка, падение, темное пятно. А это было началом успеха. Конечно, он не сразу вышел на верную дорогу. Пришлось много пережить, узнать обиды, унижение. Тесса, мелкий взяточник Тесса, глядел на него, как порядочная дама на уличную девку. Ничего, он еще с ними рассчитается!.. Когда немцы возьмут Париж, Грандель станет первым… Все перед ним начнут лебезить… В игре самое главное – почувствовать, какой номер выйдет. Он поставил на правильный номер. Теперь остается выдержать последние четверть часа. Потом – власть, почет, признание… Он сможет смотреть всем в глаза. Кильман? Марки? Вздор! Субъективные мотивы никого не касаются. А объективно он спасет Францию, он добьется смягчения условий, сделает возможным мирное существование миллионов. Вот настоящий патриотизм! Это вам не истерика Дюкана!..
Ему захотелось кого-нибудь унизить, показать свое превосходство. Он прошел в спальню. На широкой кровати лежала Муш. Ее скосила давняя болезнь. Грандель удивленно подумал: «Неужели я мог ее обнимать?..» Она показалась ему полумертвой. От запаха лекарств его тошнило.
– Три года тому назад ты мне изволила изменить. Я тогда ничего не сказал. Зачем? Ты могла бы подумать, что я ревную… Но теперь мы можем поговорить откровенно. Надеюсь, что теперь ты перестала думать о любовниках. Тебе пора подумать о добром боженьке… Итак, вы предпочли мне мелкого негодяя. Он, между прочим, еще хуже своего папаши. Сударыня, вас, очевидно, пленили кудри и благородные жесты. А ваш Ромео оказался воришкой, альфонсом. Вы тогда думали, что я – неудачник, темная личность, шпион. Просчитались, принцесса! Я единственный человек, который еще может спасти Францию…
Муш лежала, как прежде, не двигаясь; голова свисала с подушки. Он крикнул:
– Почему принцесса молчит? Говори, дрянь!..
Он увидел на белых губах пузырьки – такие бывают у новорожденных, брезгливо поморщился и ушел.
25
Под вечер проглянуло солнце, и молочный пар над морем стал бледно-оранжевым. Дюны походили на карту луны. Как волосы, чуть приподымались струи песка. Сухие ползучие травы, покрывавшие кое-где темя песчаных гор, казались окаменелостями. А рядом пенилось море – отлив только начинался. Видны были водяные взрывы: от снарядов вода кипела. Несмотря на грохот батарей, весь этот мир был призрачным, неживым.
Люсьену хотелось разодрать туман, сдуть дюны, впустить море. Он шел между дюнами. Где-то рядом – английские пулеметчики, но где, он не знает. Патроны он расстрелял. Одна граната – это все, что у него осталось от беспокойной, взбалмошной жизни… Он глядит на гранату с умилением: так можно дорожить последним глотком воды.
Вот уже одиннадцать дней, как идут бои. Ни разу он не взглянул на карту. Море – значит, конец!.. Товарищи звали его: там, за клубами тумана, – английские суда, жизнь. Он не захотел уйти; день провел с англичанами; потом отбился. Теперь он один среди проклятого песка.
С первого дня боев Люсьен искал смерти, искал настойчиво, навязчиво; шел под пулеметный огонь, полз с гранатой на танки; отстреливался на чердаке бельгийской фермы – хотел задержать немецкий патруль. А смерть, будто нарочно, его обходила.
Он не читал газет; как-то развернул газетный лист – в нем были завернуты помидоры, – прочитал: «Нам поможет мотомеханизированная Жанна д'Арк» – и бросил, даже не выругался. Вокруг него товарищи кричали: «Измена!», ругали одни немцев, другие англичан, третьи французских генералов. Он молчал или неестественно громко пел:
Вот вам кузов, вот матрац!
В ухе муха. Бомба – бац!..
Сдались бельгийцы? Черт с ними! В победу Люсьен не верил: помнил, как носил Бретейлю секретные бумаги; знал, на что годен его папаша или генерал Пикар. Вся банда с Гитлером. Значит – крышка. К смерти он тянулся от своего прошлого: он коснулся дна и хотел выплыть. А для солдата преданной и разбитой армии не было другого выхода, кроме безрассудной отваги. Опасность очищала Люсьена от папок Бретейля, от долларов, от молодости, помеченной жалким паясничаньем.
За все одиннадцать дней его потряс один эпизод. Он встретился с актером Жантейлем. Кто в Париже не знал Жантейля? Это был баловень судьбы, человек с небольшим талантом, всех веселивший, красавец, жуир, проматывавший свои заработки, будто жизнь – зеленый луг ломберного стола, проглатывавший приданое девушек и сбережения вдов грациозно, как птичка клюет зернышки. Жантейль оказался танкистом. Восемь французских танков, дойдя до расположения противника, остановились: не хватило горючего. Танки отстреливались до вечера. Наутро подоспела помощь. Пять танков сгорели. Жантейль вышел живым. Он как будто почернел; его спрашивали, он молчал. И Люсьен, поглядев на него, вспомнил Анри: несколько минут смогли изменить человека!..
Мир для Люсьена хорошел; люди становились милыми. Много раз он выручал товарищей; делал это просто, не задумываясь. Он обрадовался, увидев море, – значит, Альфред спасется!.. А что ему Альфред? Археолог, жук-могильщик, дурачок, который верит в справедливость… Нет, говорил он себе, не в этом дело, Альфред хороший человек. Никогда прежде не могли прийти Люсьену в голову такие простые слова; он ценил людей за остроумие, за блеск, за талант. А теперь говорил: «Хороший человек…» И вдруг краснел: вспоминал глаза Жаннет возле аптеки, слезы растерзанной Муш или огромную кровать в спальне Дженни, похожую на золоченый катафалк.