Падение сквозь облака
Шрифт:
Он пожал плечами:
— Не знаю, пойду погуляю. Схожу на пляж. Я не думаю, что ты…
Я замотала головой:
— Ты видишь, в лавке много работы. Шейла не может отпустить меня на несколько часов. Прости.
— Ладно, тогда я поброжу один. — Он подхватил свою сумку и перекинул ее через плечо. — До встречи, Кэт.
Он наклонился вперед и поцеловал меня в губы. Я закрыла глаза. Так стояла с ощущением поцелуя на губах, похожего на прикосновение крыльев бабочки, даже тогда, когда он попрощался с Мелом, прошел в лавку к Шейле и вышел оттуда через дверь. Когда за ним закрылась дверь, погасив сияние уголка голубого неба, когда прекратили звенеть колокольчики
Глава 17
Его тело ныло поле недавнего боя. Болели места, которые раньше никогда не болели. Места, о существовании которых он даже не подозревал. Ему казалось, что он умирает, что это конец его блестящей, но очень короткой карьеры. Он еще не исчерпал все свои силы в борьбе. Ни тогда, когда совершил длительное морское путешествие, ни тогда, когда сражался на острове, ни во время морского боя, когда брат Милократиса послал им вдогонку флотилию кораблей. Конечно, они не уклонились от боя, фактически даже победили, но он лично получил рану в плечо, которую едва залечил, когда они наконец прибыли в Иерусалим.
У него были и моральные переживания. Обезглавливание Милократиса подействовало на него так, как он не ожидал. Он потерял сон. По ночам, стараясь привыкнуть к качке и предупредить приступы тошноты, он обнаружил, что, когда закрывает глаза, видит, как отсекается от тела голова лезвием его меча. Он видит серебристую вспышку, свою руку, держащую рукоять, которая совершает в воздухе идеальную дугу. Он чувствует слабое торможение, когда лезвие входит в плоть, едва заметное уменьшение скорости движения меча не в воздухе, но сквозь артерии и кости. Это был великолепный меч. Он отсек шею Милократиса гладко, как при нарезке сыра.
Он широко открывает глаза, напряженно вглядывается с причала в ночь, стараясь изо всех сил не видеть хлынувший поток крови и приставшие к лезвию меча волоски. Стараясь не слышать мягкий удар головы, скатившейся на дернину, где происходил поединок.
Ему казались проявлением слабости подобные переживания в связи с убийством врага. Если бы он не убил Милократиса, то тот убил бы его самого. Разумеется, здесь нет середины. Таковы правила боя — убить или быть убитым.
Он выглядывает в окно и смотрит на проходящую мимо дорогу. Пытается закрыть глаза, чтобы проверить, появится ли воображаемый образ снова. Открывает глаза — автотрасса, асфальт, скоростное движение. Закрывает — серебряная вспышка, фонтан извержения крови. Почему? Почему не битва, которая последовала за этим? Три полных дня боя против колоссальной человеческой туши, какая только когда-либо попадалась ему на глаза. Боя против Гормундуса, персидского богатыря. Когда он впервые его увидел, то постарался сохранить лицо непроницаемым, продемонстрировать непоколебимую отвагу. Если бы кто-либо присмотрелся к нему, то увидел бы, как лихорадочно движется его адамово яблоко.
Но ведь он сделал это. К концу третьего дня неугомонный великан, казалось не знавший усталости, выжал из него все силы, бросая его на землю бессчетное число раз. Наконец, он рассердился. При мысли о том, что может потерять все. Годы тренировок, любовь и поддержку сначала отца, потом императора. Будущее, к которому он стремился. Женщину, которую он еще не встретил. Он молод, еще не наступило время его смерти. Он поднялся с земли, ощущая силу, которая исходила откуда-то, но не из его тела, и опустил свой меч на голову Гормундуса. Позднее ему говорили, что он крикнул:
— Это окончательный удар!
Он не помнит этого. Но он был прав. Удар расколол великана надвое, и оба противника упали на землю неподвижными. Гормундус заснул
Он меняет положение тела таким образом, что колени располагаются напротив окна. Сиденья в вагоне всегда так неудобны. Недостаточно пространства для ног, упирающихся коленями в сиденье перед тобой. Им приходится поворачиваться либо влево, либо вправо. Если они повернутся вправо, то возникает тревога в связи с возможностью задеть пассажира на соседнем сиденье. Это юный парень в наушниках, с закрытыми глазами. В наушниках льется музыка, его собственные колени направлены к проходу. Он кажется рассеянным, но надо быть вежливым.
Положение усугубляется из-за боли в бедре в результате последнего серьезного удара, который нанес ему великан своим мечом. Ко времени, когда он пришел в сознание после боя, его бок превратился в почерневший кровоподтек. Христиане Иерусалима прислали ему своих лучших лекарей. Он лежал и наблюдал, как они молча ходят вокруг его палатки в белых облачениях, готовя порции масел для нанесения на его побитое тело.
Он снова закрывает глаза, в этот раз — другое видение. Кэт в студии татуировок, подставляющая лицо для поцелуя. Ее глаза полны боли и понимания. Он взял с собой походную сумку, у него отрешенный взгляд, напряженная речь. Она поняла, что он уходит. Она предприняла слишком много попыток удержать его.
Лучше уж автострада. Лучше сверкание стали и разрыв плоти. Лучше боль после трехдневного поединка с великаном, чем это открытое лицо.
Шум, исходящий из наушников паренька, начинает раздражать. Гевин сойдет на следующей остановке. Он купил билет от Эксетера до Честера, но не поедет так далеко.
Когда становится темно, автобусная станция делится на горизонтальные полосы желтого цвета и цвета влажного асфальта. Первый дождь за несколько недель. Гевин сидит на жестком пластиковом сиденье и наблюдает за тем, как прибывают и отходят автобусы. Выстраивается очередь. Несколько женщин с зонтиками или в платках, приходящих из игорных домов бинго или с работы; подростковые пары, целующиеся или сующие руки друг другу под одежду; компании парней, едущих за пивом. Очереди обычно не превышают восемь-десять человек.
Затем прибывает автобус, со скрежетом открывает двери и пыхтит клубами дыма. Пассажиры пробираются по проходу между сиденьями, Гевин продолжает сидеть. Временами, когда все занимают свои места, водитель обращается к нему:
— Поедешь, приятель?
Гевин мотает головой, двери завершают свой электронный цикл, закупоривая пассажиров внутри желтого корпуса, и автобус движется дальше. У Гевина начинает ныть задница. Ему кажется, что он прирастает к сиденью, становится его частью. Его скелет медленно превращается в тот же красный пластик.
Пассажиров больше нет. Огни автобусной станции начинают гаснуть. Под длинным навесом шагает контролер и бросает на Гевина подозрительный взгляд.
— Сегодня вечером автобусов больше не будет, — говорит он.
Гевин кивает, но не двигается с места.
— Вам нельзя здесь оставаться, придется уйти.
Почему? Что случилось бы, если бы Гевин просидел здесь всю ночь на этом жестком сиденье, никому не мешая?
Контролер смотрит на него, выжидая. Не стоит конфликтовать.
Гевин забрасывает на плечо походную сумку и встает. Ему холодно и сыро. Он поворачивается спиной к контролеру и уходит. Он демонстрирует безразличие, не оглядывается, когда идет под навесом автобусной станции в сырую темноту ночного города.