Падение Света

Эриксон Стивен

Она ощущала взгляды, проходя мимо, но считала, что вряд ли они долго будут помнить о ней. Просто смотрят, словно животные. Ночь — как особый мир, дозор — самое надежное убежище. Она подумала о Харкенасе, представив город преображенным. Лишенный света, он, должно быть, погрузился в вечное созерцание, любой житель отстранен, отделен от мирских забот.

Поэты спотыкаются о новые вопросы, нежданные вопросы. Задать их означает разбить мироздание, так что никто не дерзает потревожить тьму. Она думала о музыкантах, сидящих в одиночестве,

легкие пальцы на струнах, мозолистые кончики ощупывают тугие жилы, ища путь вперед, ища песнь для окружившего их небытия. Любая нота, сыгранная или спетая, повиснет наособицу, не давая утешительного ответа, не рождая мелодию. Спрашивая, вечно спрашивая «Что потом?»

Ее разуму Харкенас представился монументом ночной страже: задумчивым, отрешенным. Она видела башни и особняки, террасы кварталов и мосты — ставшие миниатюрными, ставшие местом для игры в куклы. Одежды смялись, краски смыты, усталые позы; можно поглядеть на них — всех и каждую куклу — и не удостоить мгновенной мысли.

«Видите кружки ртов, немигающие глаза? Стоят неподвижно, расставленные неведомой рукой. В ожидании драмы.

Будь я их богом, оставила бы так. Навсегда.

О, что за жестокий отрезок ночи! Воображаю бога беззаботного, бога равнодушного. Столкнуться с пренебрежением отца, матери, брата или сестры, или даже сына — не то же самое, что испытать пренебрежение бога. Так что лучшая из судеб застыть навеки, вне времени, сохранив скромные амбиции кукол. Застыть памятью, изолированной и никуда не ведущей. Вот сцена, от которой задрожат сочинители. От которой стыдливо отвернутся скульпторы. Дыхание втянутое и вечно ожидающее песни.

Иные вопросы не следует задавать. Иначе мгновение застынет вечностью на грани ответа, который не придет никогда».

Премудрый Град Харкенас ныне принадлежит ночи, темноте. Его поэты спотыкаются о невидимые слова. Скульпторы наталкиваются на бесформенные глыбы. Певцы терзают трелями коридоры, ища отзвука, танцоры жаждут последнего уверенного шага. А обычные горожане ждут зари, что не придет никогда, и пусть падают живописцы, скорчившись черными гнилыми листьями.

Она вдруг осознала, что кто-то тихо шагает рядом — заблудившись в раздумьях, даже не заметила, давно ли незнакомец стал ей спутником. Глянула украдкой, увидев юного Бегущего, светлые рыжеватые волосы, плащ из шкур — узких продольно сшитых полос кожи всех цветов, блестящих и таких длинных, что хвосты волочатся по земле. Красные круги охры на светло-серых или голубых глазах, на щеках нарисовано по слезе, подбородок зарос золотистой щетиной.

Он был довольно привлекателен на дикарский манер. Но внимание ее поймала скорее добрая улыбка на полных губах. — Что тебя так забавляет?

Вместо ответа он сделал серию жестов.

Кория пожала плечами. — Не понимаю ваши способы разговора без слов. Прошу, и петь не начинай. Песен я тоже не понимаю, и когда два голоса исходят из одного рта… ну, меня это раздражает.

— Я улыбался тебе, — сказал юноша, — от восхищения.

— О, — протянула она. Дальше они шли молча. «Проклятие, Кория, придумай хоть что!» — Почему ты здесь? То есть зачем пришел? Ты специально нарисовал слезы на щеках? Надеешься кого-то найти? Мертвого? Мечтаешь вернуть его или ее назад?

Нерешительно он поднял руку и коснулся красной слезы. — Назад? Никакого «назад». Она не уходила.

— Кто? Супруга? Ты кажешься слишком молодым для брака, даже среди Бегущих. Умерла в родах, как и слишком многие? Мне жаль. Но Худ не подарит тебе спасения. Его армия никуда не идет. Всё бесполезно.

— Я заставил тебя нервничать, — сказал он, отдаляясь.

— Еще бы, если ты не отвечаешь ни на один треклятый вопрос!

Предплечья его были покрыты веснушками (почему-то ее это восхитило), когда он говорил, руки двигались, будто пытаясь схватить слова. — Слишком много вопросов. Я несу горе матери по утраченной сестре. Близняшке. Я стараюсь позаботиться о ней, отсюда и путешествие. Мертвая сестра матери говорит с ней — даже я слышал, кричала мне в ухо, будила ночью.

— Мертвая женщина говорит, да ну? Ну и что она может сказать?

— Джагут и его клятва. Их нужно услышать.

— Не хватает того, что живые хотят вернуть мертвых — теперь и мертвецы хотят вернуться. Почему души чувствуют одиночество, если они одиночки по своей сути? Смертная плоть столь драгоценна? Не хотелось ли тебе скорее сбежать из нее, уплыть в небо? Танцевать средь звезд, не чувствуя боли, холода — не в том ли совершенная свобода? Кто захотел бы вернуться оттуда?

— Теперь я тебя рассердил.

— Не ты. Ну, ты, но не лично. Просто я не могу понять любого из вас.

— Ты Тисте.

Кория кивнула. Они пришли на самый край лагеря, дальше была равнина рассыпанных камней, отесанных, но сломанных или съеденных временем. Постепенно исчезающие останки города. — Заложница Джагута. Капитана Ота. Дряхлого Ничтожества. Владыки Загадок, болезненно стонущего от воображаемых болезней. Он сделал из меня Майхиб — стукни, и я гулко зазвеню.

Глаза юнца широко раскрылись, жадно ее разглядывая. — Ляг со мной, — попросил он.

— Чего? Нет. То есть… Как тебя зовут, кстати?

— Ифайле. На нашем языке это означает «Падающий с Неба».

Она нахмурила лоб. — Наверно, ночью, когда ты родился, что-то упало с неба?

— Нет. Я упал с неба.

— Ну нет. Ты выпал между ног матери.

— Да, и так тоже.

Она отвела глаза от его настойчивого и недвусмысленного взгляда, осмотрела равнину. Серебрясь инеем под светом звезд, та тянулась на юго-восток, пропадая из вида. — Вам не стоило идти за Джагутами. Они не боги. И даже не мудрецы.