Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

мыслениях.

Восприятие зоны, загородки, забора (который

пацаны почему-то называли «баркасом»), с придан-

ной ему разрыхленной граблями контрольной поло-

сой, с вышками, где торчали «попки» с винтовками,

то есть восприятие неволи не происходило у меня

столь болезненно, как, скажем, у подростков, не

знавших немецкой

оккупации. На все эти охрани-

тельные, заградительные аксессуары насилия я уже

вдоволь к тому времени насмотрелся за четыре года

войны.

Еще летом сорок первого в военном городке под

Порховом немцы организовали огромный лагерь

для наших пленных, и мы, ребятишки, ходили туда

отыскивать близких или соседей, носили кто что мог

из еды и лекарств, помогали некоторым из пленных

бежать. Немцы тогда еще не зверствовали заплани-

ровантю, все зависело от нрава и характера охранни-

ка, возле которого ты терся, стараясь проникнуть на

территорию лагеря. Чуть позже многое изменилось:

в городке и вокруг него стали происходить дивер-

сии, возле Порхова стали создаваться боевые парти-

занские отряды, немцев принялись убивать. Плен-

ных огородили еще одним рядом колючей проволоки

и не только не стали к ним пускать, но и подпускать

близко: можно было нарваться на выстрел с вышки,

который производился как упреждающий.

Затем, когда в Порхове патриот-одиночка, рабо-

тавший киномехаником в городском кинотеатре, по-

дорвал во время сеанса для офицеров и медперсона-

ла здание театра, где погибло более двухсот чело-

век, в Порхове арестовали все взрослое мужское

население, распределив его по трудовым лагерям и

тюрьмам, а тех, кого подозревали или кто не понра-

вился военной администрации, незамедлительно от-

сылали на тот свет. Мне тогда двенадцати лет еще не

было, а в лагеря хватали с пятнадцати. Взяли родст-

венников — моего пожилого дядю и его сына, моего

двоюродного брата. И я каждую неделю ходил из

Порхова на станцию Дно — двадцать пять километ-

ров туда и столько же обратно, — носил передачи:

десяток морковин, луковицу, пару овсяных лепе-

шек, обмылок немецкого эрзац-мыла, подобранного

мной на немецкой госпитальной помойке. Естествен-

но, что в лагерь «посторонних» не пускали. Обычно

я караулил колонну лагерников, когда они возвра-

щались в зону со своих котлованов, карьеров и на-

сыпей, незаметным образом вручал свой узелок род-

ственникам, подававшим мне знак. А однажды слу-

чилось «благоприятствие», я затесался в их толпу и

таким макаром проник в лагерь и некоторое время

пожил там на правах заключенного — возле двою-

родного брата. Обнаружили меня, то есть лишний

рот в лагере, на другой день. Продержали в конторе

и даже в камере лагерной гауптвахты. Потом, выяс-

нив, кто и что, поддали под зад коленкой. Немцы

народ пунктуальный: раз нет на человека докумен-

тов — значит, иди вон.

Немцев в Порхове хоронили на местном стадио-

не. После войны, через много десятков лет, поздней

осенью, когда выпадал первый снег, на равнинном

поле стадиона можно было видеть как бы «стираль-

ную доску» — волнообразный профиль от бывших

захоронений, которые хоть и сровняло неумолимое

время, но не до основания.

Вспоминая тот памятный порховский «кино-

взрыв», не могу не добавить, что помещался театр в

единственном «высотном» четырехэтажном красно-

кирпичном здании бывшего горисполкома, возве-

денном в 1913 году столь надежно, что стены его вы-

держали страшный взрыв и последующие бомбежки

и артобстрелы, и, когда лет через тридцать после

войны я приезжал в Порхов погрустить о прошед-

ших днях жизни, здание сие все еще торчало на бе-

регу Шел они, напоминая мне и всем нам, кто пере-

жил в Порхове войну, о смертном ее дыхании, о не-

возвратных тревогах моего детства, не знавшего

понятия скуки.