Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

ощутимых, от наказаний тюремных за все мои вы-

крутасы, от последствий, которые шли за мной по

пятам? Как ни странно — стихи, то есть и они тоже.

Прекраснодушная Муза, взявшая надо мной покро-

вительство. В момент, когда над моей головой до

предела сгущались тучи, милосердная Муза подска-

зывала залихватский стишок в полковую газету или

заставляла

выступать на политинформации с лек-

цией о творчестве великого русского поэта Некрасо-

ва (бывшие урки, когда я им напевал «Меж высоких

хлебов затерялося...», неподдельно плакали); Муза

писала за меня сценарий праздничного концерта,

пересыпанный бойкими частушками и пародиями на

«актуальную тему». И глядишь — на груз многочис-

ленных взысканий наслаивалась очередная благо-

дарность, исходившая, скажем, от начальника

политотдела, которая и покрывала своей весомостью

тяжкие грехи моей солдатской молодости.

Стихи в армии писал я двух планов: для печати и

для «народа» — для своих друзей-сослуживцев.

Двойная мораль в творчестве была тогда как бы за-

программированна общественной моралью, о так на-

зываемой, буржуазного происхождения, «свободе

творчества» никто даже не помышлял всерьез. Все

еще было актуальным понятие «неосторожное сло-

во», которое не только не печатали — за которое да-

вали срок. Мои стихи «для печати» резко отлича-

лись от «народных» своей причесанностыо, благооб-

разностью и совершенной бессердечностью.

Мертворожденные — так бы я окрестил их с высоты

утраченного времени. Самое удивительное, что

стихи эти... не печатали. Ни «Советский воин», ни

«Советский моряк», ни «Работница» с «Крестьян-

кой». Вот уж действительно — Бог уберег. В этих

непечатавшихся «печатных» стихах было все, что

нужно редактору того времени: верность Родине;

кремлевские елочки; бесстрашный юный воин, охра-

няющий склад с припасами; величавая Нева, по ко-

торой солдат грустил. Сталина, правда, в них никог-

да не было: сказались жилинские, за вечерним само-

варом беседы с отцом, у которого за восемь лет

лесоповала сложилось об этом человеке определен-

ное, весьма далекое от поэтических идеалов мнение.

Не присутствовало в печатных стихах разве что...

поэзии. Искреннего чувства. Не ночевало оно там.

И вот что примечательно: стихи эти исчезли. Все до

единого. Смыло их, как серую пыль с лица земли.

Не сохранилось при мне ни единого листочка с их

начертаниями. И как же я благодарен тем литкон-

сультантам из «Советского воина» и «Работницы»,

раскусившим мои гнусные намерения — выдать

рифмованное вранье за крик души.

Стихи второго, «народного» плана были непечат-

ными по другой причине: из-за своей безудержной

откровенности, из-за присутствия в них так называе-

мых непечатных слов. То есть совершенно иного рода

крайность. В дальнейшем, на пути к профессиональ-

ному писательству, мне постоянно приходилось сбли-

жать обе крайности, как два непокорных дерева,

грозящих разорвать меня на две половины. И слава

Богу, что одно из этих деревьев оказалось в своей

сердцевине гнилым и треснуло, обломалось. Так что

и сближать в себе с некоторых пор стало нечего, а

вот очищаться от бесконечно многого — пришлось.

Под знаком очищения от самого себя, от наносного в

себе и прошла моя «творческая деятельность», и

процессу тому не вижу завершения при жизни.

Из тогдашних стихов «народного» плана наибо-

лее характерным опусом являются стихи, ставшие

довольно известной песней (в определенных кругах,

естественно) «Фонарики».

Что дала мне служба в армии? Многое. Закалку,

мужество, смекалку, дополнительную выносливость,

уроки братства, ростки скептицизма и цинизма, нос-

тальгию по свободе подлинной и презрение к свобо-

де мнимой, хотя от запаха гнилых портянок я и до

службы не морщился. А что взяла? Гораздо меньше.

Остатки иллюзии. Поскребки детства... Плюс —

равнодушие к слову, научив в какой-то мере отли-