Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

чать слово продажное от слова сердечного.

Отчизна в поисках кормильца

читает лозунг на стене.

Бюрократические рыльца

желают лучшего стране.

А что — народ? Сыны Отчизны?

...Как бы присутствуя на тризне,

по вынесении икон, —

усердно варят самогон.

ВОЗЛЕ МОНУМЕНТА

Глас истины

ненастным летом

заслышал

я среди громов:

«Поэту должно быть поэтом,

а не властителем... умов».

Слыл уникальным, гениальным,

слепым, как дождь,

родным, как грусть,

а стал, увы, — официальным...

И что в итоге?

Пуля в грудь.

Летал, как кенар, в желтой кофте,

клеймил насмешкой пошлый быт!

А быт уже готовил когти...

И что в итоге?

Был убит.

...Стою на площади московской

в дождливый час, в дождливый век

и вижу: плачет Маяковский —

монументальный человек.

При жизни был кумиром, бонзой

среди поэтов!

Жил грешно...

А что в итоге?

Плачет бронза...

И нам, ей-богу, не смешно.

ВО ХРАМЕ БЫТИЯ

Во Храме Бытия,

где голубеют своды,

не замер камнем я

и не истек, как воды.

Свечою не оплыл

и не опал листвою...

Не гением прослыл,

а — лишь самим собою.

Срывал и я плоды,

тщетою мозг мороча,

но были мне черты

небес — милее прочих.

Не избегал утех,

боготворя земное,

но лица женщин всех

сошлись в одно — родное.

Немало стран узрел,

кочуя и бытуя,

но лишь одну воспел —

Россию, Русь святую.

...Во Храме Бытия,

где фимиам и сера,

ликует плоть моя,

но — торжествует вера!

ФЕВРАЛЬСКИЕ СТИХИ

Февраль. Холодные стихи.

Слова, подтаяв, ждут доводки.

Давай серьезно, без хи-хи

сегодня выпьем белой водки.

Прозрачной, страшной, как любовь,

берущей за душу, как песня!

Февраль, стихи — огрызки слов.

Идей заиндевевших плесень,

труха осклизлая идей...

И ложь в зубах: «Люблю... лю-дей...

Что ж, пожито весьма!

И не сулят бессмертья

ни проблески ума,

ни всплески милосердья.

И если оглянусь

разок перед уходом,

то — на Святую Русь,

на храм за поворотом,

на избы в три окна,

припудренные мраком,

на пыль от табуна,

что пахнет аммиаком,

на русло от реки,

на шрам — от ощущенья,

на взмах твоей руки,

дарующий прощенья.

УРОД

Опять иду по февралю

меж снежных завитушек.

...Порожних зданий не люблю

ни храмов, ни избушек.

С трудом привыкший к бытию,

не к тапочкам — к эпохе,

передвигаюсь в даль свою

и вдруг... замру на вздохе.

Там, на окраине зимы,

есть дом — пустой, как череп, -

футляр для снежной кутерьмы,

никчемен и вечерен.

Издревле здесь была тюрьма,

а нынче в ней бесплатно

зимой содержится... зима,

а коли так — и ладно.

Домов порожних не люблю,

но к этому уроду

хожу и душу веселю,

как воздух, пью свободу.

Пусть ветер семечко весной

швырнет ему во вьюшку,

чтоб он зарос бурьян-травой

по самую макушку!

В. М. ШУКШИНУ

В Москве на съемках, в павильоне,

в киношном мире, как в бульоне,

средь лицедеев — новичок —

варился этот мужичок.

Среди красавцев и красавиц,

как меж волков — летящий заяц,

забавный — ухо на плече,

улыбка — песня при свече.

Так, в сапожонках на резине,

на совести — не на бензине,

пешком, тишком, в венце двух лир

Шукшин ворвался в этот мир!

И с этих пор мерцает зыбко

его сиротская улыбка

с экрана Памяти, из книг...

Он в нашу боль живую вник.