Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

эмбрион), так вот для развивающегося дарования

нет ничего более гнетущего, разрушительного, иссу-

шающего, чем желание... славы. Желать должно

себе совершенства. И не просто желать, а постоянно

его в себе возводить (как себя — в окружающем ми-

ре). По кирпичику, по ступеньке, молча и, по воз-

можности, подальше от редакций и всяческих

око-

лолитературных соблазнов и соблазнителей. На на-

ших глазах выросла целая плеяда поэтов, чьи имена,

чья скандальная репутация, а значит, и участь —

жалки. Скандал может обеспечить известностью,

даже ославить, но он же способен внести в поэтичес-

кий организм инфекцию суетливости. В погоне уже

не за славой, а за поддержанием ее свечения стихо-

творец становится своеобразным литературным ал-

коголиком, для которого глоток паблисити дороже

всех таинств поэтического действа. И наоборот, мы

знаем энное количество писательских имен, чей

труд в поэзии был для них священным, всепоглоща-

ющим, для кого поэзия не идол, а сама вера, на чей

алтарь поставили они, как сумели, свет своих сер-

дец, изъязвленных не столько тщеславием, сколько

невозможностью очистить свою поэзию, свое миро-

воззрение до идеальной степени.

О конкретных писательских именах — чуть поз-

же. Внутренне подобрев, поуняв характер. А пока

что — о себе грешном, о том, каким нравственным

уродом, с какой потаенной двуликостью, выпесто-

ванной двойной моралью тогдашней лжеидеологии,

предстал я пред светлые, но отчетливо страдающие очи

Глеба Семенова, всю свою жизнь имевшего склон-

ность помогать начинающим литераторам разби-

раться в самих себе и в окружающей их обстановке.

Глаза его кричали, терзаясь сомнениями, но... кто

расслышит глаза? Язык его не мог выговориться, ибо,

как и все прочие языки страны, был скован страхом

еще не остывшей, хотя и бесспорно издыхавшей

эпохи. Сквозь измученный город, приходящий в

себя от войны, политических дел, постановлений о

журналах, успения вождя, шел заторможенный, как

бы пребывающий в шоке 1954 год.

С одной стороны (или с одной головы двуликого

Януса), хотелось мне тогда выразить в стихах се-

бя — свои отчаяние, боль, гнев, накопленные за

двадцать три года жизни, с другой — попытаться

тиснуть, пропечатать стишки (любой пробы!) во что

бы то ни стало. «Увидеть свет!» — так это называет-

ся, не без проникшего в эту фразу сарказма, ибо что

может увидеть слепой котенок, помышляющий (ут-

робой) о кормящем сосце? Магия печатного слова...

Для поэта, не обретшего своих убеждений, она воис-

тину губительна. Ибо идешь ты тогда на поводу у

властей предержащих, диктующих условия проник-

новения твоего слова в печать, в и х печать. Другой

печати не было и нет. Помимо самиздатовской и —

«потусторонней». Нельзя забывать, и прежде всего

человеку, собравшемуся «в поэты», что в его распо-

ряжении не только пресловутая свобода слова, но и

нетленная, неотторжимая от его совести свобода

мысли. Утратить свободу слова ничего не стоит, ут-

ратить свободомыслие — конец всему.

Заняться «потусторонней» литературной дея-

тельностью мне даже в голову тогда не приходило:

во-первых, страх; во-вторых, патриотический замес

в сознании слишком густ. Вновь обретенная после

войны-разлуки Родина, любовь к ней, почерпнутая

и впитанная из классической литературы, как из кро-

ви народа, скитания по истерзанной родимой земле,

где каждая живая душа взывала о сострадании,

чаще всего безмолвно взывала, — все это не позво-

лило даже думать «в другую сторону», даже мыс-

ленно отвернуться от пережитого.

Иное дело — самиздат. Он произрастал как бы

сам по себе. Не требовалось особых усилий (в том

числе насилий над собой) для его функционирова-

ния. Стихи, которые не шли в печать — а поначалу

таких было абсолютное большинство, — разлета-

лись, как светящийся пепел от костра на ветру. Эти