Падший ангел
Шрифт:
Все наши заботы, вся наша деятельность, направленная на достижения кратковременных целей, непостижимых в своей незначительности, наши неправильные приоритеты, неверные ценности, наши причины для тревоги и счастья – какое это всё в конце концов имеет значение в масштабах хотя бы нашей солнечной системы, не говоря уж обо всей вселенной?
Последние слова я выкрикнул, обращаясь к улице за окном, и, наконец, потеряв контроль над собой, начал биться о решётки головой, яростно крича, пока не свалился без чувств.
Последнее, что я услышал, были выстрелы
Последнее, что я увидел, было лицо Леонарда.
6
Сквозь тучи может солнце просиять,
Тебя зажечь лучом полдневным снова.
Час славы может стать твоим опять,
Грядущий день – сравняться с днем былого!
Джордж Байрон
Леонард стоял, опираясь на танк, в чёрном берете и полном обмундировании, он курил сигару и выглядел среди своих людей чрезвычайно уверенно и спокойно (если он вообще когда-то выглядел неспокойно), несмотря на то, что вокруг гремели выстрели и то и дело падали люди и больше не поднимались.
У меня создалось ощущение, будто стреляют сразу со всех сторон, и я не понимал, кто это делает и зачем, ведь линия фронта очень далеко.
Разве что – мелькнула догадка – это свои стреляют по своим…
Но что за бред, абсурд…
Гражданская война, у нас?
Не может быть…
Поток мыслей был прерван доктором, который напряжённо всматривался в меня и чем-то отирал мне лоб.
На тряпке была кровь.
Врач и сам был ранен – по виску у него сочилась струйка крови, но он не обращал на это внимания.
Увидев, что мне стало легче, его лицо несколько прояснилось, однако грусть и задумчивость обречённости не сходили с него, как печать Танатоса, а сыпавшаяся с потолка штукатурка и пыль очерчивали его лицо, как дешёвый грим в плохоньком театре, но, казалось, что его внешний вид волнует его меньше всего.
Я спросил его, что происходит – спросил с трудом и хрипло (я сорвал голос, по всей видимости), но он не ответил и просто молча покачал головой.
И я снова впал в небытие.
Лёжа во тьме и бессилии, я ощущал лишь, как мои мысли меланхолично находили друг друга, словно бактерии под микроскопом, проникали в других и пожирали третьих – без какой-либо конкретики или глубины, жизнь в них теплилась лишь самая примитивная, и на большее я не был способен, настолько меня измотали мои собственные душевные терзания и приглянулась в то же время в этом мутном бреду и затмении эта аллюзия, но всё же, из-за непроглядного мрака Морфея, до меня доносились какие-то отрывочные звуки – видимо, сражение продолжалось, правда, я не мог понять точнее, что именно происходит в нашем городе и почему доктор был так опечален.
Я не мог предположить даже самое худшее – настолько мои мысли были далеки от того, чтобы не только хоть мало мальски
Я лишь осознавал, что я ещё жив.
И, какой-то частью своего существования, я осознал, что видел Леонарда.
И произнёс его имя.
Когда я очнулся, доктор всё ещё обеспокоенно сидел надо мной.
Выстрелы раздавались всё реже – похоже, накал сражения всё же, кто бы ни победил, сходил на нет.
Доктор устремил свой усталый сосредоточенный взгляд на меня и спросил, забыв даже померить температуру или о том, что мне не положено волноваться – хотя я его за это не виню – знаю ли я Леонарда.
Я ещё не вполне пришёл в себя и потому переспросил, и врач ответил, что я произнёс это имя во сне, и тогда я наконец прозрел.
– Я видел его, – слабо сказал я доктору, – видел. На площади, перед тюрьмой.
Он кивнул.
– Пришёл наводить порядок. Как и в других городах. Как и обещал.
Я всё ещё не понимал, и он уточнил:
– Мне неизвестно, откуда вы знаете Леонарда, ведь он начал свою, – тут он сморщился, – "карьеру" уже после того, как вы попали в тюрьму. Или же…
Он вопросительно посмотрел на меня, и я попытался кивнуть. Его лоб до известной меры разгладился.
– Тогда понятно. Одни несчастья он приносит, вот уж связались не с тем.
– Я не связывался. – Попытался возразить я. Доктор не спорил
– Может быть. Должно быть, он сам навязался вам – так же, как и стране. И так же, как и стране, он не принёс вам ничего путного – кроме как боли и страданий, даже если заслуженных, то явно не таких и не в такой форме.
– Что происходит, доктор? Что делает Леонард?
Врач усмехнулся.
– Наводит порядок. Как ему это видится.
Он горько развел руками. Показал на свое лицо.
– Вот его порядок, на деле. Пошёл против своих, брат против брата! И когда на фронте такая беда!
Далее доктор смешался от переполнявших его чувств и замолчал, закрыв лицо руками.
Я тоже молчал.
Я хотел выразить врачу свое понимание, сочувствие, благодарность за его доброту и заботливость, поинтересоваться состоянием его родных и его собственным, но поза этого человека как будто отвергала все попытки проникнуть ему в душу, показывала бесплодность их и вкупе с его бескорыстной натурой делала его в моем восприятии каким-то неприступным, даже безличным, бесполым – неким ангелом хранителем, чья жизненная цель состоит лишь в том, чтобы помогать другим, забывая о себе, хоть я и знал в глубине души, что это всего навсего человек, и к тому же очень уставший, но не мог относиться к нему, как к равному – хоть и ответственному за спасение моей жизни.