Паладины

Экзистенциальные эссе серебряного века русской поэзии

И. В. Северянин. "Я, Демон, гений тьмы, пою Поэта дня"

Безутешны кочующие птицы русской поэзии: покинув свой дом, они более не вернутся к нему. "Всё стремится к теплу от морозов и вьюг", но в тишине и безмолвии что гонит птиц на север к стране без границ, где снег без грязи и хищная тварь не выклюет глаз.

"Слава им не нужна — и величие,

Вот под крыльями кончится лёд

И найдут они счастие

Как награду за дерзкий полёт!"

(В. С. Высоцкий)

О какой славе и величии могут мечтать кочующие птицы? Только бы растопить бесконечный лёд под крыльями, бесконечную муку соприкосновения с холодом и приземлённостью повседневного порядка вещей. С высоты своего полёта оброненная сентенция о людях там, внизу, всегда дерзость, и полёт их высоко над головами зевак всегда дерзок. Не называйте их гениями, не приземляйте их памятниками: их счастье — птичье: сиянье свода, блеск волны синих морей, север, воля и надежда. Их счастье рождается в безмолвном сердце. "Древние уважали молчащего поэта, как уважают женщину, готовящуюся стать матерью", — нежно поправлял бант Николай Гумилёв.

Скудные поля — дом земной; покорность грустной участи своей — дом небесный. Сколько было их? Бунин, Гумилёв, Северянин, Высоцкий, Гамзатов… Сколько будет?

"Что же нам не жилось, что же нам не спалось?

Что нас выгнало в путь по высокой волне?"

(В. С. Высоцкий)

Над страной, где молчание держит за горло, где ночи одиночества вынашивают слабость и отчаянье, кочующие птицы русской поэзии клином усталым летят, летят к чёрной полоске земли. Слепые от снежной белизны, глухие к дурным пророчествам, они прозревают красоту, которой исполнен мир, им всё теперь близко и знакомо. Ведь это их родное — слышать души погибших солдат, видеть вечный полярный день. Охотники могут прервать полёт, но не могут лишить небес.

Однажды покинув дом, более не возвращайтесь к нему: однажды узнав сияние, спешите следом за ним, иначе вовсе бы не думать о нём. Ещё немного постоим на краю, расправим крылья, придадим верный настрой своим струнам, зоркость взору, ясность мысли, и туманным наваждением земля повалится вниз. Чьи голоса будут наградою нам за безмолвие? Кто встретит нас журавлиным кличем? Чьи губы поцелуют воскресших? "Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок…". Чайки, как молнии; пустота в руках, водопады в сердце, душистый и сладкий пушок на устах — наверное, дети мелких смут не поймут, "почему ж эти птицы на север летят", какая сила поднимает с земли. Все года, и века, и эпохи подряд белых журавлей перелёт…

"Всё в людских отношеньях тревожно"

Покорен грустной участи своей с юношеских лет, как Иван Бунин, был искристый, огнемётный и лучезарный Игорь Северянин. Уже сам его псевдоним разделяет его любовь к северу: детство поэта прошло в Череповецком уезде Новгородской губернии, куда он был перевезён из столицы в свои девять лет.

Что Эрик Ингрид подарил?

Себя, свою любовь и Север.

Что помечталось королеве,

Всё Эрик

И часто в рубке, у перил

Над морем, чей-то голос девий

Я слышу: "он ей подарил

Себя, любовь свою и Север".

Эти стихи напишет признанный и обласканный Игорь Северянин в 1916 году, когда ему исполнится 29 лет. К этому времени увидят свет его "Ананасы в шампанском" и "Громокипящий кубок" — сборники, которые пользовались шумным успехом и составили ему славу салонного поэта, воспевающего «красивости» и «изыски» великосветской и богемной жизни. За два года "Громокипящий кубок" выдержал семь изданий. Казалось, что автор сам заботился о своей славе и настойчиво раздувал её публичными выступлениями.

— Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!

Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.

Сударышни, судари, надо ль? не дорого — можно без прений…

Поешь деликатного, площадь: придётся товар по душе!

Я сливочного не имею, фисташковое всё распродал…

Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?

Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,

На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!

Сирень — сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене

Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок…

Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!

Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-богу, похвалишь, дружок!

Люди недальновидные, никогда не ступающие дальше собственного «я», говорят о вещах сиюминутных, о том же, о чём когда-либо говорит всякий поэт, ведь не одними же возвышенными сферами занята его творческая натура. Но разговор этот по существу носит разный характер. В одном случае, он обыкновенно банален, если не обращается в откровенную пошлость. В последнем — "трагедия жизни претворяется в грёзофарс".

Пошлость и поэзия несовместимы, как несовместима вещь и идея вещи. Мир исполнен поэзией, как красотой: надо только уметь видеть её. Поэзия в каждом стебельке и машине, но она не стебель и не машина; она — живая душа предметов: надо только уметь слышать её. При чтении поэзией становится то, что невозможно опошлить. Конечно, если читатель настолько циничен, что впору бы ему притвориться лордом Генри Уотсоном, потягивающим одну за одной высокомерные сигары, то и поэзия ему, в общем-то, не нужна. Разве что только портрет Дориана Грея кисти ещё не убитого тем художника. Хороший же слух уловит музыку и там, где она почти не слышна.

Наш горе-современник выписывает счёт таланту поэта: "Он и талантлив, и пошл одновременно. Все лучшие северянинские строфы, строчки, образы берутся из стихотворений, служивших поводом для самых смешных и злых пародий. Включая в том избранного лучшее, мы неизбежно включим и худшее. Если же задаться целью представить Игоря Северянина без пошлости, можно было б набрать не слишком большой сборничек безликих описательных стихотворений, в которых нет ничего северянинского…" (А. Урбан).