Паломничество жонглера
Шрифт:
— Повеселись там как следует! — каркнул ему в спину тропарь, когда Фриний уходил из башни. — Напоследок — повеселись!
Чтобы хоть как-то сбить с тропаря спесь, он отломил веточку сирени и молодцеватым жестом прикрепил рядом с фибулой плаща. Так и не снимал до самой Пелены.
…Внешне окружающий мир здесь выглядел почти обычно. Да, небо было неестественно тусклым, словно на него наложили дымчатое стекло, но и только.
Однако в какой-то момент Фриний остановился, потому что понял: хотя вокруг расстилается пустынная, покрытая вихрами кустарника и метелками травы земля, на самом деле он сейчас стоит у самого края бездны. Мир здесь был ожившим рисунком на тонкой пленке, и хватило бы шага, чтобы разорвать
Улыбнувшись, Фриний сделал этот шаг.
— Он там, — сказал даскайль Конгласп, — у Пелены.
На лбу его выступили бисеринки пота, и правая рука, лежащая на левой, чуть ниже того места, где на запястье блестел браслет, дрогнула.
Стоявший рядом Тойра беззвучно, одними губами, выругался.
Возвращаться господин Туллэк решил-таки в компании с Гвоздем, но от разговоров предпочел воздержаться. Сопел обиженно, будто обделенный пряником пацаненок, нос воротил. Гвоздя это даже забавляло, но его тоже не тянуло сейчас на чёс языком. На душе, признаться, было пакостно, хоть Кайнор и понимал, что теперь, когда подтвердились его худшие подозрения и Смутный (кем бы он ни оказался) всё же пришел в Клык, оставлять Матиль рядом с врачевателем нельзя. Еще вопрос, не стоит ли самому Гвоздю, наплевав на все обещания, сморгнуть отсюда.
Но он знал, почему останется. С одной стороны, конечно, гонор: слово Кайнора Мьекрского дорогого стоит! С другой — обыкновеннейшее любопытство. Ну… и еще кое-что, о чем он не хотел бы сейчас размышлять.
То, что путь их пролегает как-то очень уж близко к тому храму, возле которого Гвоздь перепоручил Матиль заботам монахам, он заметил поздно. А потом выкрики и гомон толпы привлекли его внимание, да и внимание господина Туллэка.
Гвоздь ухватил за рукав пробегавшего мимо сорванца:
— Что там стряслось?
— Святых отцов поубивали, — радостно сообщил малый. — Весь переулок закровянили! Ужысть!
Убеждая себя, что мало ли каким «отцам» не пофартило, их небось рядом с храмом много шастает, Гвоздь направился в указанный мальцом переулок. Крови здесь действительно хватало, зевак тоже. Факелы и фонари в их руках освещали мостовую и глухие стены домов, которые, создавалось впечатление, кто-то нарочно залил черной, вязкой жидкостью. Несколько обезумевших от голода крыс, презрев опасность, шум и яркий свет, уже лакали ее; бродячие коты, притаившиеся в тенях, оказались благоразумнее и дожидались своего момента. Или крыс.
Изувеченные тела монахов лежали в самом конце переулка, путь к ним перекрывали двое стражников-«стрекоз», выглядевших растерянно и перепуганно. Когда Гвоздь увидел, как обошелся неизвестный убийца со святыми отцами, он даже посочувствовал стражникам. А потом…
— Ну что, мэтр, пойдемте отсюда? Зрелище, конечно, впечатляющее, но не для слабонервных. Согласны?
Голос у Гвоздя дрожал, он и сам это чувствовал.
— Мэтр?! Что с вами?
Господин Туллэк трясся всем телом (от рыданий, с запоздалым прозрением понял Рыжий) и указывал рукой в один из темных закутков переулка.
Там валялась сломанная шарманка и, растоптанная, плавала в луже крови знакомая им обоим маска без носа.
Нерасторопный писец наконец сгреб свитки в охапку и затаился у себя за столиком, судорожно прикусив губу. Двенадцать слуг неспешно зажигали свечи, чьи алые отблески сейчас напоминали брызги крови на бледных лицах иерархов.
— Ваша беда, — повторил Баллуш, — в том, что вы привыкли к собственным всевластию и безнаказанности. Так улитка или черепаха верят, будто с ними ничего не случится. А потом прилетает орел, хватает черепаху, взлетает с ней — и… швыряет ее на камни! — Тихоход решил не отказывать себе
— Церковь служит Сатьякалу!
— Да, Анкалин, это так. Однако скажи мне, «Бытие» — правдивая Книга, как ты считаешь?
— Тот, кто думает иначе, — отступник и еретик, которого заждались священные кроты!
— …или акулы, — невозмутимо добавил Тихоход. — Впрочем, не важно. Итак, «Бытие» содержит в себе истины, одни только истины, которые верны для всех: и для самих зверобогов, и для ничтожнейшего из людей. Но в «Бытии» сказано, что «насильственною смертью же погибший или самоубиением прервавший жизнь свою обречен на муки многочисленные; на длинную цепь перерождений будущих отдаляется он из-за такой смерти от самой даже возможности достижения естественности и беззаботности и следует об этом помнить всякому, как злоумышляющему, так и судьям, выносящим приговор таковому». А теперь… — Он повернулся к патту Таллигонского эпимелитства: — Хэддол Благочестивый, не расскажите ли нам вкратце о содержании того письма, что вы получили голубиной почтой из Сьемта?
— Простите, Тихоход, но не все успевают следить за ходом ваших мыслей, — отметил Дэлгэр Ярхамет.
— Терпение, братья! Скоро поймете. Итак, Хэддол?
— Разумеется, я расскажу. В Сьемте несколько дней назад произошла резня… точнее, сперва случился бунт, а потом уж резня. Монахи-воины местного храма допустили и бунт, и резню всего лишь по одной причине. Им так было велено.
— Кем?!
— Это же так просто, Секач, — снисходительно произнес Ильграм Виссолт. — Разумеется, фистамьеннами. Или я ошибаюсь?
— Вы абсолютно правы, — кивнул Хэддол. — Именно фистамьенны приказали нашим воинам вмешаться в строго указанный момент, не раньше и не позже. И уже после того, как бунт был подавлен, наши дознатчики отыскали много свидетельств… участия в упомянутых событиях фистамьеннов, помимо тех обращений к эпимелиту Сьемта, которые зафиксированы и подтверждены свидетелями.
— И все, кто погиб в городе из-за того, что монахи-воины вмешались слишком поздно, «на длинную цепь перерождений отдалены от возможности достижения естественности и беззаботности», — подытожил Баллуш.
— Вы жалеете быдло, вздумавшее бунтовать?! — полюбопытствовал Хиларг Туиндин.
— Ничуть. Я говорю о тех, кого это быдло вытряхивало из постелей, насиловало, резало, бросало живьем в костры. А еще, братья, я говорю о том, что если Нисхождение состоится, такая участь может ждать любого из нас. Любого! Готовы ли вы к усмирению не одного бунта, но множества? К тому, что завтра в каждом городе и в каждой деревушке обезумевшие от крови и страха люди — ваши прихожане! — начнут резать друг друга — не от злости, а в панике — и что везде фистамьенны запретят вмешиваться. А тех, кто запрет нарушит, покарают сразу же, жестоко и просто, преисполненные небесных естественности и беззаботности?! Готовы?!! А смятение и страх обязательно придут в Иншгурру, когда народ наконец-то поймет, что Нисхождение началось — и что снисхождения им не дождаться. Помните: каждого, кого не будете контролировать вы, возьмут под свою опеку запретники. Спросите себя: много ли останется приверженцев Церкви, когда начнется то, что случалось при каждом Нисхождении? Увы, братья, следует признать: в момент опасности большинство захочет спастись здесь и сейчас, а не радеть о благах своих будущих перерождений.