Память льда

Эриксон Стивен

Ужас в буре. Ужас и… горе.

Ах, даже боги рыдают. Восхвалите же, сир, мой дух. Я приму и вашу боль.

Чуждое присутствие отпрянуло — но было поздно. Объятия Итковиана предлагали неизмеримый дар — и нечто вошло в них. Он почувствовал, как его душа растворяется, рвется. Слишком велико!..

За холодным ликами богов таится теплота. Но это было горе во тьме, ибо не сами боги бывают неизмеримо глубоки, но души смертных. Что до богов — они просто платили.

Мы… мы дыба, на которую вздернуты они.

Затем ощущение угасло, потому что чужой бог сумел освободиться, оставляя Итковиану

лишь угасающее эхо страданий далекого мира — мира со своими жестокостями, слоями и слоями долгой, мучительной истории. Угасающее… смолкнувшее.

Одарив его разрывающим сердце знанием.

Невеликое милосердие. Едва он сосредоточился на боли Раф'Фенера и нарастающем давлении прокатившейся по Капустану волне смертей, когда его объятия были насильно раздвинуты. Со всех сторон — вопиющие души, и ни одна история не подлежит пренебрежению и забвению. Ни от одного он не может отвернуться. Сотни и тысячи душ, страдания длиною в жизнь, потери, любовь и горесть, и каждая влечет за собой, каждая напоминает собственную его мучительную смерть. Огонь и железо, дым и рушащиеся камни. Воспоминания о достойных сожаления, бесполезных смертях тысяч и тысяч.

Я должен искупить. Должен дать ответ. На каждую смерть. Каждую.

Он затерялся в буре, его объятия неспособны сомкнуться вокруг громадности осаждающего его отчаяния. Но он борется. Дар мира. Удалить травмы боли, освободить души на поиск своих путей… к ногам бесчисленных богов, в царство Худа, или, даже в самую Бездну. Необходимые странствия, освобождение душ, пойманных в ловушку собственных мучительных смертей.

Я… я — Надежный Щит. Это моя участь… держать… удержать все. Достичь… о боги! Выкупить их, сир! Это ваша задача. Сердце вашего обета — вы странник среди трупов на поле боя, вы мироносец, искупитель павших. Вы восстановитель сломанных душ. Без вас смерть бесцельны, а отрицание смысла — величайшее преступление мира против собственных детей. Держись, Итковиан… держись крепко…

Но у него не было бога, к которому можно прислониться спиной, не было твердого и уверенного присутствия, способного утолить его нужду. Он всего лишь смертная душа…

Да, я не должен сдаваться. Боги, слышьте меня! Я не могу быть вашим. Но ваши павшие дети, они мои. Будьте свидетелями того, что лежит за моим холодным ликом. Свидетельствуйте!

Паран, как и все на мрачно молчащей площади, наблюдал, как Итковиан медленно опускается на колени. В его руках обвисло разлагающееся, бездыханное тело. Одинокая коленопреклоненная фигура казалась капитану вместилищем всего утомления мира, образом, который врезался в его ум и который, он знал это, никогда не забудется.

Тех сражений — войн — что шли внутри Надежного Щита, почти не было видно снаружи. Через несколько мгновений Итковиан поднял одну руку, отстегнул шлем, снял его, обнажив пропитанный потом кожаный подшлемник. Ко лбу и шее приклеились длинные влажны е пряди волос, окружив лицо плащаницей, когда он еще ниже опустил голову. Труп в его руках рассыпался бледным пеплом. Надежный Щит не пошевелился.

Только грудь его неровно вздымалась и опускалась.

Судорожный вздох.

Остановка.

Сердце гулко застучало в груди капитана Парана. Он бросился вперед, схватил Итковиана за плечи, потряс. — Проклятье,

нет! Я не для этого сюда прибыл! Проснись, чертов ублюдок!

… покой… теперь я познал его? Мой дар… ах, это бремя…

Голова Надежного Щита откинулась. Он прерывисто вздохнул.

Удержать… такой вес! Как? Боги — вы видели это. Вы смотрели бессмертными очами. Вы не подошли. Вы отвергли мой крик о помощи. Почему?

Малазанин согнулся, чтобы взглянуть Надежному Щиту в лицо. — Колотун! — Крикнул он через плечо.

Когда целитель подбежал, Итковиан, встретив взгляд Парана, медленно поднял руку. Проглотив волнение, он старался найти слова. — Не знаю как, — проскрипел он, — но вы вернули меня….

Паран деланно улыбнулся. — Вы Надежный Щит.

— Да, — пролепетал Итковиан. И, прости меня Фенер, в твоем деянии не было милости… — Я Надежный Щит.

— Я чувствую это в воздухе, — сказал Паран, ища взгляд Итковиана. — Он… кажется, очистился.

Да.

И со мной еще не покончено.

Грантл стоял, смотрел, как малазанин и его целитель беседуют с командиром Серых Мечей. Туман в его мыслях — он понял, что тот окутывал его несколько дней — начал развеиваться. Его осадили подробности, встревожила очевидность произошедших перемен.

Его глаза стали… другими. Нечеловечески зоркими. Любое движение, сколь угодно слабое и периферийное, привлекало внимание, усиливало бдительность. Он решал, что оно не важно или относится к добыче, угрозе, неведомому; решения инстинкта, отныне не похороненного в глубинах, а таящегося прямо под коркой разума.

Он мог ощутить каждую мышцу, каждое сухожилие и кость, мог концентрироваться на одной, забыв про все другие — пространственная чувствительность, дающая абсолютный контроль. Если он захочет, сможет без звука пойти по лесной подстилке. Может замереть, затаив даже дыхание, став совершенно неподвижным.

Но он чувствовал и нечто большее, чем физические изменения. В нем гнездилась жестокость убийцы. Холодная, неумолимая, отрицающая сострадание или колебание.

Эта мысль его ужаснула.

Смертный Меч Летнего Тигра. Да, Трейк, я чую тебя. Я знаю, что ты со мной сделал. Черт дери, мог бы спросить.

Он поглядел на своих последователей, понимая, что это воистину так. Последователи, его собственные Верные. Клятвенники. Ужасающая истина. Среди них Стонни Менакис… нет, она не у Трейка. Она избрала Старшего Бога Керули. Хорошо. Если она склонится передо мной, мои мысли будут совсем не религиозны… и на что это будет похоже? Ах, девочка…

Она уловила его взгляд, подняла голову.

Грантл подмигнул.

Ее брови поднялись. Он чувствовал ее тревогу, забавляясь — единственный его ответ ужасу перед затаившимся внутри безжалостным убийцей.

Она заколебалась, но все-таки подошла. — Весельчак?

— Да. Чувствую, словно только что проснулся.

— Да… ну, старое в тебе осталось, уж поверь.

— Что происходит?

— Ты не знаешь?

— Похоже, знаю, но не уверен… в себе, в своей памяти. Мы защищали гостиницу, и там было хуже, чем между пальцев на ногах у Худа. Тебя ранили. Ты умирала. Тот малазанский солдат исцелил тебя. А это Итковиан — на его руках только что обратился в прах священник. Боги, похоже, ему надо помыться…