Память льда
Шрифт:
Он уставился на ее лицо, отыскивая чувство за этими словами. Но она себя закрыла. — Тогда как, — сказал он медленно, — тебя я нахожу очень узнаваемой.
— Назовешь это иронией? Ты видишь во мне женщину, которую некогда любил, а я вижу в тебе мужчину, которого никогда раньше не встречала.
— Слишком все запутано для иронии, Лиса.
— Тогда нужен пафос.
Он отвернулся. — Мы слишком отдалились от темы. Боюсь, что ничего не могу рассказать о судьбе твоей матери. Тем не менее убежден — Коль и Муриллио сделают для нее все, что смогут.
— Тогда ты еще больший дурак, чем они, Ганоэс. Похитив ее, они запечатали
— Не знал, что ты так мелодраматична.
— Я не…
— Она старая женщина, умирающая женщина. Бездна меня возьми! Оставь ее одну…
— Ты не слушаешь! — зашипела Серебряная Лиса. — Моя мать поймана кошмаром — в своем собственном уме она гонима, устрашена, затравлена. Я стояла к ней ближе, чем все вы воображали. Много ближе!
— Лиса, — спокойно сказал Паран, — если она в кошмаре, ее жизнь стала проклятием. Истинная милость — окончить ее. Раз и навсегда.
— Нет! Она моя мать, черт тебя возьми! Я не брошу ее…
Она повернула коня, резко вонзив ему пятки в бока.
Паран смотрел, как поспешно она уезжает. Лиса, какие махинации с матерью ты замыслила? Чего ты желаешь для нее? Расскажи же нам, прошу, что понимаемое всеми как предательство на самом деле является чем-то совсем иным.
А иным ли?
Эти махинации — чьи они? Конечно, не Парус. Нет, это должна быть Ночная Стужа. О, как же плотно ты теперь закрылась от меня. А когда — то стремилась ко мне с настойчивым и неутомимым любопытством желая раскрыть мое сердце. Кажется, то, что мы разделили давным — давно, в Крепи, стало ничем.
Теперь я начинаю думать, что для меня это было гораздо более важным, чем для тебя. Порван-Парус… ты была все же старше меня. Ты пережила свою долю влюбленностей и потерь. А я — я едва начинал жить.
Ну, что было, тому больше не бывать.
Гадающая из плоти и крови, ты стала холоднее подвластных тебе Т'лан Имассов.
Подозреваю, что они обрели достойного владыку.
Сохрани всех нас Беру.
Из тридцати использованных паннионцами для переправы через Нож-реку барж и понтонных мостов едва ли треть оказалась пригодной к использованию; прочие в первый же день битвы пали жертвами излишнего рвения Баргастов. Отряды из коллекции наемников Каладана Бруда начали вытаскивать обломки, намереваясь сколотить из них еще несколько плотов; единственный исправной мост и десяток баржей уже выстроились в линию поперек широкой реки, принимая тяжесть солдат, лошадей и повозок.
Итковиан смотрел на переправу, расположившись у берега. Он оставил коня на ближайшем пригорке с сочной травой и прохаживался в одиночестве. Его сопровождали лишь шелест гравия под ногами и шум реки внизу. Наполненный соленым дыханием дальнего моря ветер дул от устья реки, так что звуки с моста — скрип лебедок, мычание скота, вопли извозчиков — не долетали до его слуха.
Подняв голову, он увидел на берегу впереди человека, сидевшего скрестив ноги, созерцавшего сцену переправы. Мужчина с нечесаными волосами, одетый в разнообразную рвань, торопливо рисовал на обтянутой муслином дощечке. Итковиан помедлил, смотря, как голова художника двигается вверх и вниз, а длинная кисть мечется туда — сюда над тканью, услышал, как тот бормочет себе под нос.
А может, и не себе. Один из голых валунов рядом с художником вдруг зашевелился, оказавшись большой оливково-зеленой жабой.
Она отвечала
Итковиан приблизился.
Жаба заметила его первой, сказала что-то на незнакомом Итковиану диалекте.
Художник поднял взгляд, сморщился: — Прерывать, — пропыхтел он на дару, — нежелательно!
— Извиняюсь, сир…
— Стойте! Вы тот, кого зовут Итковианом! Защитник Капустана!
— Неудачный защи…
— Да, все слышали о ваших словах на переговорах. Идиотизм. Когда буду рисовать эту сцену, передам вашу поникшую гордость, будьте уверены — возможно, в позе, возможно, в опущенных глазах. Особое положение плеч — да, теперь я это вижу. Точно. Отлично.
— Вы малазанин?
— Конечно, я малазанин! Уделит ли Бруд хоть йоту внимания истории? Нет! Но старый Император! О да, он всегда уделял! Художники при каждой армии! На каждой кампании! Лучшие, самые талантливые, с острым глазом — да, скажу прямо, гении. Например, как Ормулоган из Ли Хенга!
— Боюсь, никогда не слышал этого имени — он был великим художником Малазанской Империи?
— Что? Как? Я Ормулоган из Ли Хенга, конечно же. Бесконечно находящий подражателей, никем не превзойденный! Ормулоган сераз Гамбл!
— Впечатляющий титул…
— Это не титул, дурак. Гамбл — мой критик. — Тут он обратился к жабе: — Хорошенько запомни его, Гамбл, чтобы отметить мастерство предстоящей работы. он стоит прямо, разве нет? Но его кости могли бы быть стальными, на них вес тысячи тысяч краеугольных камней… точнее говоря, душ. А его лицо? Смотри внимательно, Гамбл, и увидишь полнейшую меру этого мужа. И знай, что когда я схвачу всего его на холсте, отражающем переговоры под Капустаном, знай… на этой картине ты увидишь, что с Итковианом еще не покончено.
Солдат вздрогнул.
Ормулоган ухмыльнулся: — О да, воин, я вижу слишком глубоко, и тебе неспокойно. Да? А теперь, Гамбл, выдай свой комментарий, потому что я вижу — он уже назрел. Давай же!
— Ты безумен, — лаконично сказала жаба.
— Прости его, Надежный Щит, он же размягчает во рту краски. Они отравили его мозг…
— Отравили, просолили, размягчили… да, да, я слышал от тебя всякие вариации, пока не затошнило! Недалеко до рвоты, — сонно моргая, продолжала жаба. — Надежный Щит, я не критик. Просто скромный наблюдатель, иногда способный говорить от имени косноязычного множества, иначе известного как простолюдины или, точнее, толпа. Представь присутствие, полностью неспособное к самопониманию или внятному выражению, и потому обладающее угнетающе дурным вкусом в сообщении своих пристрастий — если вообще у них есть пристрастия. Значит, мой скудный дар состоит в создании эстетической рамки, в которой творят большинство художников.
— Ха, скользкая тварь! Ха! Как липок! На, лови муху! — Ормулоган сунул испачканные красками пальцы в боковой карман. Вытащил оленью муху и бросил жабе.
Живая, но лишенная крыльев муха упала прямо пред Гамблом. Тот скакнул и пожрал ее, мелькнув розовым языком. — Как я говорил…
— Минутку, пожалуйста, — прервал его Итковиан.
— Я позволю минутку, — сказала жаба, — Если она будет очень короткой.
— Спасибо, сир. Ормулоган, вы сказали, что прикреплять художников к армиям — это обычай императора Малаза. Наверное, чтобы запечатлевать исторические моменты. Но разве Войско Однорукого не в опале? Так для кого вы рисуете?