Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества: Материалы и исследования

Лоскутова Марина Викторовна

Информант: Это академик Лихачев покойный рассказывал, когда его послали в Смольный по какому-то делу, а он работал в институте литературы, да? И он поплелся в Смольный. Дело было какое-то серьезное там, что-то связанное там… ну то есть рукописи, ну какое-то такое, можно сказать, государственное дело там. Какие-то документы он понес туда в блокаду. Поплелся туда зимой голодный и холодный. Когда он проделал эти… все эти допуски и вошел в то здание, и стал по зданию искать то, что ему нужно, он почувствовал носом голодного человека запах пищи, которую… Он туда пошел и увидел, там столовая, и там едят макароны по-флотски. И он обезумел просто, когда это увидел, когда вошел, он, естественно, что он мог сделать? И когда он вошел в кабинет, там его встретили вот так, только что пообедав, посмотрели на этого доходягу, ему никто не предложил даже столовую ложку этих макарон. Отправили обратно на улицу. И он вышел с такой обидой… такого (нрзб.), такого,

он сказал, гадкого чувство по отношению к этим, власть предержащим, никогда не испытывал. То есть… на всю жизнь запомнил это дело, запах этих макарон по-флотски.

Интервьюер: Володя, а как ты думаешь, а каково вообще значение блокады для Ленинграда?

Информант: Для Ленинграда значение блокады? Ну… двоякое значение. Во-первых, конечно, город стал после войны другим, потому что он пополнился из приезжих, тех коренных, так называемых, хотя это выражение не очень корректное, «коренные ленинградцы», кто коренные? Кто приехал сюда в восемнадцать лет? В пять лет? Или родители его приехали? Что такое «коренные»? Или несколько поколений? Или с XVIII века живут? Что такое «коренные»? Вот. Но… традиции столичного города, эта традиция — вещь такая, интересная. Например, бабушка рассказывала, что в Москве до революции, допустим, в нормальные годы, мирные, дореволюционные, простые люди, допустим, идут по Тверской, и никто не ест ни пирожок, ни яблоко. Есть на людях, что-то грызть, есть на людях, считалось неприличным. Сейчас это абсолютно привычно и прилично считается. Сменяются нравы. Нравы другие были. Да? Так вот носители этих нравов столичного города, высококультурного города, конечно, их осталось меньше. Так? Город был заселен, может быть, людьми, можно сказать, менее культурными в массе, в целом. Вот. Ну это общеизвестно. Вот. Интеллигенция понесла урон большой. Вот. То есть это негативное такое влияние. Ну как еще, если миллионы человек погибли, да? А позитивное влияние — то что все таки вот это… смерть, которая окружала, она, в общем, подействовала на людей, наверное, благотворно в целом.

Интервьюер: А что ты имеешь в виду?

Информант: Ну то что люди стали более серьезны в своих поступках и вообще в своем подходе. Интересно, когда человек переживает что-то подобное клинической смерти, допустим, да, или ему ставят диагноз — рак, а он не подтверждается, жизнь некоторых людей меняется на 180 градусов. Переосмысляют свою жизнь. Верно? Об этом сняты фильмы, написаны романы, повести, так же было и здесь. Человек попадает в ситуацию, когда шагает через трупы, да, голодает, он умирает с голоду, если умирают его близкие, то это… вот. Человек знает цену смерти и страданий. Это накладывает отпечаток на его жизнь. Уже не столь легкомысленен. Вот. Хотя есть такие люди, которых ничем не прошибешь. Как известно.

Интервьюер: Это точно.

Информант: Вот.

Интервьюер: Володя, а как ты считаешь, а нужно ли передавать память о блокаде?

Информант: Нужно передавать. Вообще, человечество передает память о страданиях собственных. То есть это отдельная… Есть много памяти там о разных предметах вообще в памяти человечества. Но память о пережитых страданиях… злодействах, страданиях — это особая память такая. Вот. И она всегда очень назидательно действует, благотворно, потому что человек, как бы он ни был в данном… в данную эпоху, данный день и час, как бы он… ни складывалась удачно у него судьба, он должен помнить о смерти. И о бедствиях вот. На этом основано религиозное воспитание, как известно. Помни о смерти и знай, что твой смертный час может быть следующим часом в твоей жизни. Страдания Христа. То есть это все… То есть, в принципе, память блокады, она в известном смысле заменила ту религию, которую стерли. Частично стерли. То есть… то, что называется Страсти. Вот. Страсти. Когда все сопереживают мукам Христа и мукам человечества вместе с Христом, Пасху. Все эти религиозные идеи, которые были так или… исключены из обихода, или так хорошенько постерты, блокада ведь их компенсировала, эти идеи. Вот. И человек может быть религиозным, не зная, что такое Бог, не пользуясь этим понятием. Вот. Но когда люди видели эти… по телевидению эти фильмы, вспоминали и плакали там, сострадая погибшим там, ну это чисто религиозно-человеческое. Так же они убивались о Христе, который положил за них свою жизнь. Так же он… так сказать, еще раз напоминал им о том, что они живут благодаря тем, кто погибли. Вот.

Интервьюер: Володя, а как ты считаешь, а как и что следует передавать о блокаде?

Информант: О блокаде следует передавать… ну все то, что передается, то и следует передавать. Не знаю.

Интервьюер: Но о блокаде говорят по-разному?

Информант: Ну мне кажется… То, что передается, ведь это все интуитивно и правильно передается.

Интервьюер: А кто этим должен заниматься?

Информант: Ну, к великому сожалению, когда… одно дело, когда ты имеешь… когда ты смотришь кадры кинохроники, уже исторической,

черно-белой хроники, другое дело, когда… ты слушаешь, может быть, чьи-то рассказы живого человека. Рассказы, когда роют могилы (нрзб.) летом, да? Ну что-нибудь такое, да? При этом плачет сам, потому что не может больше об этом рассказывать. То есть эмоциональный контакт… я не знаю. Вообще, все это правильно. Все это… Должны, должны об этом рассказывать и еще больше, чем сейчас рассказывают. Только заставить никого нельзя рассказать, потому что телевидение — коммерческая организация. Коммерческая структура. Вот.

Интервьюер: А как ты думаешь… а как ты относишься вот ну к официальным празднованиям блокадных дат: 8 сентября, или день прорыва, или день снятия?

Информант: Ну официальные? Ну как… они уже не столь официальные, как они раньше бывали. Ну как? Хорошо отношусь, нормально. Было бы странно, чтоб не вспоминали эти даты. Вот. Но когда-нибудь их перестанут вспоминать, как перестали вспоминать 5 января [156] , да, расстрел на…? Перестали вспоминать. По понятным причинам — потому что все было не совсем так, как нам докладывали. Вот. Известно, что… что это было стечение обстоятельств неблагоприятных, что были выданы очень щедрые компенсации семьям, потерявшим… (Пауза.)

156

Оговорка, информант имел в виду 9 января 1905 года.

Интервьюер: Ну понятно…

Информант: Вот, кстати, вот еще что интересно, мне кажутся рассказы о всеобщей бедности населения. Они тоже могут иметь смысл. Допустим, известно, что какие-то товары народного употребления вообще так стали доступны только при Хрущеве. Вплоть до 50-х годов купить сковородку или кастрюльку невозможно было. Была страшная ценность. Пальто перелицовывались, детская одежда шилась вручную, так? И люди жили, ничего, не умирали.

Интервьюер: А ты рассказываешь своим детям о блокаде?

Информант: Ну я никому не навязываю ничего этого. Вообще, если возникает у кого-то интерес, то мне это… вообще, к чему-то…Возникает у моей дочки старшей интерес, то я этим пользуюсь, тогда стараюсь что-то рассказать. Если к чему-то интерес возникает. В частности, может, и об этом, я уже не помню.

Интервьюер: Ну а твои дети знают, да, о том, что там твоя бабушка… была блокадница?

Информант: Знают, да. Да. Не знаю, дело в том, что, наверное, детское воображение-то более способно так… заинтриговать и… Потому что оно, детское воображение, оно такое… чувствительное. А у взрослого человека уже там… надо быть великим романистом, еще в добавок. Или великим рассказчиком. Таким, как классики нашей литературы. У нас, слава богу… О блокаде у нас, кстати, не было написано гениального романа, были хорошие повести там, но гениального не было. Вот. То есть я… такие, наиболее путные писатели русские, они вот не пережили блокаду. Распутин там, Астафьев, Белов там. Они не пережили блокаду, поэтому они написали хорошо о войне. Конечно. Но не о блокаде, нет. Вот в этом, кстати, есть момент такой… затронула эту тему, что… Наверное, такой роман не будет написан, даже уже. Потому что не будет, с одной стороны, великого писателя, одновременно очевидца, а то что написано, мне кажется, все это второй руки авторы, не первой.

Интервьюер: А «Блокадная книга» Гранина и Адамовича, основанная на воспоминаниях?

Информант: Я не читал, я не думаю, что это хорошая книга. Почему-то. Ну так как, например, рассказы… «Севастопольские рассказы» Толстого, да? Что еще можно прочитать, чтобы понять севастопольскую… да? Оборону Севастополя. Нужно, чтобы что-то подобное было написано о блокаде таким же гением. Ну чего, конец интервью?

Интервьюер: Да. (Конец записи.)

II

Человек и блокада

Виктория Календарова

«Расскажите мне о своей жизни»

Сбор коллекции биографических интервью со свидетелями блокады и проблема вербального выражения травматического опыта

В первой части статьи будут рассмотрены вопросы, касающиеся методики, использованной группой исследователей Европейского университета в Санкт-Петербурге в ходе работы над проектами «Блокада в судьбах и памяти ленинградцев» и «Блокада Ленинграда в индивидуальной и коллективной памяти жителей города». Я остановлюсь на основных принципах отбора информантов и выборе методики интервьюирования (связанном с целями и задачами проводимого исследования), на тех изменениях, которые мы внесли в поставленные перед нами задачи в ходе работы над проектами. Кроме того, будут описаны ситуации и сценарии проведения интервью, принципы транскрибирования (письменной расшифровки полученных аудиозаписей) и хранения коллекции устных воспоминаний в архиве Центра устной истории ЕУ СПб.