Память, Скорбь и Тёрн
Шрифт:
Отпустив мальчика, Инч пошел прочь, еле волоча ноги, затылок был почти не виден за массивными сгорбленными плечами. Саймон, потирая придавленную шею, чувствовал себя на редкость паршиво.
Моргенс провожал у двери троицу молодых священников. Они были заметно пьяны, что пожалуй даже шокировало Саймона.
— Они приходили за пожертвованиями на празднование Дня всех дураков, — сказал Моргенс, запирая за троицей дверь. С улицы донеслось пьяное пение. — Подержи эту лестницу, Саймон.
На верхней ступеньке стояло ведро с красной краской, и доктор, добравшись до него,
— А зачем это? — спросил он.
Занятый рисованием доктор не отвечал, и Саймон отпустил лестницу, чтобы почесать коленку. Лестница угрожающе покачнулась. Доктору пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы удержаться от падения.
— Нет, нет, нет! — рявкнул он, одновременно стараясь удержать равновесие и поток краски из накренившегося ведра. — Ты прекрасно знаешь, Саймон. Вопросы в письменном виде, так гласит правило. Только подожди, пока я слезу отсюда: если я упаду и умру, некому будет тебе ответить. — Моргенс вернулся к своему занятию, бормоча про себя ругательства.
— Извините, доктор, — сказал несколько возмущенный Саймон. — Я просто забыл.
Некоторое время прошло в молчании, нарушаемом только шорохом кисти доктора.
— Я всегда должен буду записывать свои вопросы? Нет никакой надежды, что я когда-нибудь научусь писать так же быстро, как обдумываю те вещи, о которых мне хочется узнать.
— В этом-то, — сказал Моргенс, сделав последний мазок, — и заключается весь смысл правила. Ты, мальчик, создаешь вопросы примерно в таком же количестве, в котором Бог создает мух и бедных людей. Я старый человек и предпочитаю сам выбирать скорость.
— Но, — голос Саймона стал почти безнадежным, — так мне придется писать до конца своих дней.
— На свете есть масса менее стоящих способов потратить жизнь, — отозвался Моргенс, спускаясь с лестницы, и повернулся, оценивая результат проделанной работы — арку из причудливых букв над дверной рамой. — Например, — сказал он, бросая на Саймона острый взгляд, — например, ты можешь подделать письмо, присоединиться к стражникам Брейугара и всю жизнь наслаждаться тем, как люди с мечами отрубают от тебя маленькие кусочки.
Проклятие, подумал Саймон, попался как крыса!
— Так вы знали, да? — спросил он. Доктор кивнул, сохраняя напряженную улыбку.
Спаси меня, Узирис, у него такие глаза! Как настоящие молнии. Этот взгляд даже хуже голоса Рейчел Дракона!
Доктор продолжал неумолимо смотреть на него. Саймон опустил глаза.
Наконец, он произнес мрачным голосом, звучавшим гораздо более по-детски, чем ему хотелось бы:
— Простите меня.
Теперь доктор резко двинулся с места, как будто перерезали сдерживавшую его веревку, к начал расхаживать по комнате.
— Если бы я только мог предположить, как ты собираешься использовать это письмо… — говорил он раздраженно. — О чем ты думал? И почему, почему ты решил, что можешь врать мне?
Где-то внутри Саймону было даже приятно,
Непрерывное расхаживание Моргенса уже начало раздражать мальчика.
— Ну какое вам дело! — крикнул он. — Это же моя жизнь, верно? Дурацкая жизнь кухонного мальчишки! И потом, — пробормотал он под конец, — они все равно не взяли меня…
— И ты должен благодарить Господа! — резко сказал Моргенс. — Благодарить Господа за то, что они не взяли тебя. Что это за жизнь? В мирное время ты будешь сидеть в грязных бараках, играя в кости с неотесанными невежами, во время войны тебя разрубят, застрелят или растопчут жеребцы. Ты же ничего не знаешь об этом, ты, глупый мальчишка! Быть простым пехотинцем, когда на поле битвы сходятся все эти благородные рыцари — крестьянские заступники, ничуть не лучше, чем быть воланчиком на играх в день леди! — он повернулся лицом к Саймону. — Ты знаешь, что Фенгбальд и его рыцари сделали в Фальшире?
Юноша молчал.
— Они предали весь Шерстяной район огню, вот что они сделали. Сожгли женщин и детей живьем, потому что те не хотели продавать своих овец. Фенгбальд приказал наполнить чаны для вымачивания шерсти раскаленным маслом и вылить их на зачинщиков волнений. Они убили шестьсот человек, и после этого граф Фенгбальд и его люди, весело распевая, вернулись, в замок. Это ведь к ним ты мечтаешь присоединиться?!
Теперь Саймон и в самом деле был зол. Он чувствовал, что лицо его стало невозможно горячим и боялся горько разрыдаться. Невозмутимый Саймон-наблюдатель куда-то исчез.
— Да! — завопил он. — Кому какое дело!
Очевидное удивление Моргенса, не ожидавшего такого необычного взрыва, заставило Саймона чувствовать себя еще хуже.
— Что со мной будет? — спросил он и в расстройстве хлопнул себя по бедрам. — Нет никакой надежды на славу в посудомоечной, никакой надежды среди горничных… и никакой надежды здесь, в темной комнате, среди дурацких… книг!
Огорченное лицо доктора прорвало наконец сдерживаемую плотину. Саймон в слезах бросился в дальний конец комнаты и уткнулся носом в холодный камень стены. Где-то снаружи три юных пьяных священника распевали, завывая, гимн.
Маленький доктор стоял рядом с Саймоном, неумелой рукой поглаживая плечо юноши.
— Ну, ну, мой мальчик, — сказал он смущенно, — что это за разговор о славе? Где ты ухитрился подхватить эту болезнь? Будь я проклят, слепец, я должен был понять. Она разъела и твое наивное сердце, так ведь, мальчик? Нужна сильная воля и опытный глаз, чтобы разглядеть сквозь мишурный блеск гнилое нутро. Мне очень жаль. — Он снова погладил руку Саймона.
Саймон не понял ни слова из длинной тирады доктора, но голос его подействовал успокаивающе. Он почувствовал, как помимо его воли злость улетучивается, но пришедшая на ее место слабость заставила его сесть и сбросить с плеча руку доктора. Он утер лицо рукавом своего камзола.