Память, Скорбь и Тёрн
Шрифт:
— А-а! Вот оно, вот оно! — произнес глубокий голос. Бородатый и грязный человек вывалился на маленькую просеку. На нем была грубая, чиненая-перечиненная одежда, в руках он держал топор.
— Ну, теперь ты… — он остановился, увидев прижавшегося к дереву Саймона.
— Эй, — прорычал он. — Ты что это? Ты зачем?
Саймон смотрел вниз, на отточенное лезвие топора.
— Я… Я просто путник. Я… Я услышал шум в зарослях… — он махнул рукой в направлении странного зрелища. — И я нашел тут его… в этой ловушке.
— Моя ловушка, — ухмыльнулся лесник. — Моя проклятая ловушка — и в ней он. — Повернувшись
— Клянусь древом, они за себя постоять могут, уж это-то в них есть, клянусь древом.
— Что… что вы хотите с ним сделать?
— А что ты думаешь, парень? Что нам велит Господь, когда мы ловим всяких эльфов, бесят и дьяволов? Он велит послать их обратно в преисподнюю, вот что я тебе скажу, парень. И на то у меня есть добрый колун.
Пленник больше не раскачивался, медленно кружась на конце черной веревки, как муха в паутине. Глаза его были опущены, тело обмякло.
— Убить его? — Больной и слабый Саймон был потрясен. Он попытался привести в порядок смятенные мысли. — Вы собираетесь… Но вы не можете! Вы не можете! Он… Он же…
— Вот что он не — так это никакая он не божья тварь, это уж точно. Убирайся-ка отсюда, чужак! Ты на моей земле, это уж так, и тебя сюда никто не приглашал. — Лесник презрительно повернулся спиной к Саймону и двинулся к ловушке, подняв топор, как для рубки тростника. Этот тростник в мгновение ока превратился в рычащего, оскалившегося зверя, отчаянно борющегося за свою жизнь.
Первый удар лесника прошел мимо, поцарапав худую щеку пленника и пропоров рукав странной блестящей одежды. Струйка крови, слишком похожей на человеческую, потекла по подбородку и нежной шее. Человек снова двинулся вперед.
Саймон упал на ободранные колени в поисках чего-нибудь, что могло остановить разыгравшуюся перед ним драму, остановить отвратительные проклятия бородатого человека и свирепое рычание связанного ситхи, которое резало ему уши. Он нащупал лук пленника, но тот оказался еще легче, чем выглядел, как будто его натянули на болотный камыш. Мгновением позже пальцы юноши нащупали полузаросший камень. Саймон дернул, и земля ослабила свою цепкую хватку. Он поднял камень над головой.
— Стой! — закричал он. — Оставь его! — Ни нападающий, ни жертва не обратили на этот крик ни малейшего внимания. Лесник стоял теперь на расстоянии вытянутой руки от ловушки и продолжал наносить беспощадные удары. Немногие из них попадали в цель, потому что ситхи, даже связанный, был ловок, как кошка, но новые струи крови, тем не менее, окрасили зеленый мох в бурый цвет. Узкая грудь ситхи вздымалась, словно кузнечные меха; он быстро слабел.
Саймон не мог больше выносить эту жестокую сцену. С криком, который тлел у него в груди все эти страшные дни и ночи, он одним прыжком пересек просеку и опустил камень на затылок лесника. Раздался глухой удар; мужчина превратился в огромный мешок с костями. Он тяжело упал на колени, потом ничком; сквозь спутанные волосы проступила алая
Саймон посмотрел на окровавленный труп и почувствовал, как к горлу подступает комок. Его начало рвать, голова закружилась. Он прижался к сырому ковру мха и увидел, как медленно кружится лес вокруг него.
Когда смог, он поднялся на ноги и повернулся к ситхи, который уже бессильно болтался в петле. Причудливая туника была испещрена подсыхающими пятнами крови, глаза пленника потускнели и невидяще смотрели в пространство.
Двигаясь отрешенно, словно лунатик, Саймон проследил веревку, опутавшую пленника, до того места, где она была привязана к высокой ветке дерева — слишком высокой, чтобы до нее можно было дотянуться. Онемевший от страха, он принялся орудовать зазубренным топором, пытаясь перерезать узел за спиной ситхи. Честный мигнул, когда петля затянулась туже, но не издал ни звука.
После мучительных стараний узел, наконец, развалился. Ситхи, скорчившись, упал на землю и повалился прямо на лежащего поодаль лесника. Он немедленно, будто обжегшись, скатился с огромного тела и начал собирать разбросанные по земле стрелы. Держа их в одной руке, словно пучок осенних цветов на длинных стеблях, он другой рукой поднял лук и остановился, пристально глядя на Саймона.
Его холодные глаза блестели, пресекая все попытки Саймона сказать хоть слово.
Мгновение ситхи, словно забыв о своих ранах, стоял совершенно прямо и напряженно, как будто испуганный олень, а потом исчез в кустах мимолетной вспышкой зеленого и коричневого, оставив остолбеневшего Саймона стоять с открытым ртом.
Там, где он скрылся, еще прыгали по листьям солнечные зайчики, как вдруг Саймон услышал звук, похожий на жужжание рассерженного насекомого, и легкая тень скользнула по его лицу. В стволе дерева рядом с ним, трепеща, затихала торчащая стрела, белая стрела, с древком и оперением одинаково белыми и блестящими, как крыло чайки. Юноша стоял молча, в ожидании удачливого охотника.
Никто не появился. Деревья оставались все такими же молчаливыми и неподвижными.
После всего, что пережил Саймон в эти последние, самые страшные и невероятные недели его жизни и особенно в этот полный событиями день, его не должен был удивить незнакомый голос, заговоривший с ним из-за деревьев, голос, не принадлежащий ситхи и уж тем более леснику, неподвижному, как поваленное дерево.
— Подойди к дереву, чтобы взять ее, — сказал голос. — Чтобы взять вот эту стрелу. Возьми ее, потому что она принадлежит тебе.
Саймон не должен был удивиться, но почему-то удивился. Он беспомощно упал на землю и заплакал — горько зарыдал от отчаяния, усталости и замешательства.
— О Дочь Гор! — сказал незнакомый голос. — Мне не кажется, что это хорошо.
Глава 3. БИНАБИК
Когда Саймон взглянул наконец в сторону, откуда исходил новый голос, его заплаканные глаза расширились от изумления. Навстречу ему шел ребенок. Нет, не ребенок, а мужчина, но такой маленький, что его черноволосая макушка едва доходила Саймону до пояса. В его лице действительно было что-то детское — узкие глаза и широкий рот были слегка растянуты к скулам, что придавало чертам лица мягкое добродушное выражение.