Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
Они сразу угадали свеженину, но не думали, что медведь. Бурхало, сунувшийся навстречу, сразу ощетинился, зарычал, на него кинулись кобеля-добытчики, тут уж подоспел Гавлет.
– Разгони своих дураков, – сказал Панфилыч и прошел в зимовье.
Больше всех в драке опять пострадал Бурхало, ему еще по пути досталось от Гавлета. Саян, Байкал и Удар отогнали чужих собак от зимовья, и только Шапка стояла среди них как королевна и независимо нюхалась с незнакомыми воинственными кавалерами. Гавлет ходил недалеко, но на приличном расстоянии, а Бурхало стариковской
2
В зимовье было тесно.
Панфилыч лег сразу, Михаил тоже залез на нары. Митрий и Данилыч хлопотали по хозяйству, готовили мясо, а между делом Митрий рассказывал нижнеталдинские новости. Он заходил перед отъездом к Кипятковым, самого Гришку не видел, но Гришку хвалят в школе по математике, память у мальчика отличная, на лету схватывает. Петька, младший сын Митрия, тоже все не нахвалится дружком, только и слышишь от него: Гришка Ельменев, Гришка Ельменев! Математик, мол, память как ЭВМ.
– В меня, – довольно отозвался из угла Михаил. – Тоже, бывало, прочитаю, наизусть могу рассказать. В жизни уроков дома не учил. На переменке.
Марковна прислала чистое белье, стряпнины, теща же прислала Михаилу бутылку водки, дескать, чего ему еще надо, пьянице! У нее в шкафу стояла, она и отдала ее Митрию, а могла бы послать и стряпнины, потому что всегда имели Кипятковы от зятя и мясо и рыбу. Михаил усмехнулся, он не сильно обижался на тещу за ее выступления. Она еще притихла сейчас из-за Гришки, боится, что внучка отнимет Михаил, рассердится. А раньше она во всем обвиняла Мишу, болтала по соседям, по родне, что он Пану в гроб загнал! Ну не дура ли! Понятно, мать все же.
3
Ели много и долго, выпили все четыре бутылки, что были привезены. Панфилыч все помалкивал и скоро заснул. Данилыч, слабый на водку, ушел болеть к себе, пошатывался. Митрий лег вместе с Михаилом и все закидывал на него ногу и клал руку.
Следующий день и такой веселости не было. Панфилыч не сказал вообще ни одного доброго слова, заставил Михаила переписать записки Тиунова, чтобы отправить их в контору Балаю, а оригиналы оставил себе для вещественных доказательств в будущем судебном деле.
Один раз Михаил заскочил со двора, где колол дрова от нечего делать, и услышал, что между братьями идет горячий разговор шепотом. Михаил сделал вид, что не заметил, но от тоски взял ружье и пошел с собаками побродить, ни на что хорошее не рассчитывая, кроме рябчиков-глухарей, потому что время от времени начинался снег. Пусть братья без него поговорят. Пусть перегрызутся хоть до самых позвонков, только не встревать в эти дела!
Сами себя жадностью травят, что за жизнь такая глупая! Жадность ухаловская представлялась Михаилу, как капкан медвежий с потаском-бревном на тросу. Попадет в него нога, ты сюда – и потаск за тобой, ты туда – опять потаск за все цепляется, не пускает тебя, ногу выламыват, и так пока не выбьешься из сил и не сдохнешь.
Ночью Панфилыч опять не спал ладом, слышно было по сопению. Михаил
4
Назавтра пошли за медведем, выволакивали целый день через валежины, буреломы; кони вернулись чуть живые, Маек суком в паху распорол. Измучились и охотники, несли килограммов по пятьдесят.
Сразу наелись недожаренного тяжелого медвежьего мяса.
Данилыч не приходил – болел, видно.
Митрий старался, дрова подкладывал, весь вечер в печке выло и гудело пламя. Печка была до углов красная, будто раздуло ее пламенем, как маленькую щучку, наглотавшуюся больших карасей.
Стали разбираться на ночлег. Михаил между прочим сказал Митрию:
– Ты того, ногу-то на меня не закидывай. Противно аж. Привык все с бабой.
Панфилыч и прицепился к младшему брату: видно было, что рад случаю поругаться с ним, и постелил Митриевы тряпки на свои нары, и братья легли вместе.
Перед сном Панфилыч тоном приказа распорядился, чтобы Михаил завтра шел на дальние круга. Сам же он собрался пойти по натоптанной за медвежью охоту тропе к Пределу ловить соболей капканами. Пока таскались за медведем, видели несколько следов свеженьких, а в той стороне плашника не было. Михаил посоветовал ему поставить капканы на медвежьих внутренностях. Как пить дать, набежит пара собольков.
Панфилыч насильно эдак пошутил, что уж теперь догонит свою выработку до Михайлова рекорда, сравняется. Пора, дескать, и за тяжелую работу после роздыха по медведю.
Хороший роздых! Таскали, гнулись, коней поуродовали, снегу намесили. Да и медведь-то дороже десяти соболей выглядывает, побольше тысячи будет тянуть. Как Митрий его реализует?
Славно было на своих нарах одному. Такая малость, а славно. Хоть так разлягся, хоть так, никто тебя не толкнет, никому и ты не мешаешь, никто тебе в рожу не дышит.
Михаил раскидался до подштанников, и все-то ему было тепло и хорошо: старая курмушка попахивала шоферским прошлым под головой, истертая оленья шкура под низом, засаленное ватное одеяло рваное, сколько ему лет-то, еще матушкино, а теплое. Сама, родимая, стегала. Раньше розовое было, теперь не разберешь. Руку поднять – сухой банный пар под потолком, полная избушка тепла, до утра хватит.
5
Митрий разговоры с Михаилом заводил, а потом прямо задал вопрос:
– Ты жениться когда думаешь теперь, Михаил?
– Да пока не думал, – ответил Михаил.
Митрий понял, что не в жилу попал, но все-таки поговорил еще, что вот, мол, бабы и девки в Нижней Талде теперь глаз на Михаила кладут, хороший жених, что, мол, надо не продешевиться, поговорил так немного и замолчал.
– Кто про что, а вшивый про баню, – хмыкнул Панфилыч.
Не та компания для Митриевых разговоров, Мишка стыдливый мужик, а старший брат давно уж и терпеть не мог эту музыку.